Альтернативная история - отрывок из книги.

[Петр]

Господа,
Представляю вашему вниманию отрывок из приключенческой книги, посвщенной альтернативной истории. Это вставной рассказ, он связан с основным сюжетом, но может быть воспринят и как отдельный сюжет.

Мне приказали присоединиться к отряду Трофима на исходе страшного дня 9 октября, когда царские войска опрокинули нашу оборону на Пулковских высотах и ворвались в город. Эта крошечная горстка бойцов во главе с внушавшим им дикий страх свирепым командиром осталась единственным боеспособным подразделением из тех сил красной гвардии, что пытались противостоять золотопогонникам на южном рубеже. Было задумано восстановить отряд, но кроме меня больше никого не нашлось. Народ уже разбегался.
Ленин и Троцкий еще призывали стоять до последнего – вначале из Смольного, потом из Зимнего, куда они перебрались 16 октября, когда в Смольном стало опасно. Но надежды на благоприятный исход уже не было. Царские войска наседали, не давая передышки. В тылу у нас царил настоящий кошмар. Один за другим следовали приказы о новых конфискациях имущества буржуазии, расстрелах дезертиров, уничтожении заложников. Но и без этих указаний отчаявшиеся остатки красной гвардии и просто пользовавшиеся безвластием в городе бандиты убивали, насиловали, грабили всех подряд.
17 октября тяжелые бои шли на Кирочной улице и Литейном проспекте – отряды, ранее оборонявшие Смольный, оставили его и прорывались к основным силам в центре города, чтобы не быть отрезанными. Но и в центре дела обстояли из рук вон плохо – золотопогонники наступали к Адмиралтейству и Зимнему дворцу и по Невскому, и по Вознесенскому проспектам, и по Гороховой улице, круша артиллерией наскоро возведенные баррикады. С утра 18 октября красногвардейцы стали отходить с Адмиралтейской стороны на острова.
В тот день нам велели забрать из подвала дома на Гороховой заложников, чтобы гнать их на Васильевский остров. Почти всех находившихся там заложников в предыдущие дни расстреляли, в силу какой-то случайности в живых осталось только пять человек. Мы пришли в почти пустой дом, пропахший паленым от только что сожженных документов Чрезвычайной комиссии Петроградской коммуны по борьбе с контрреволюцией и саботажем, когда у окон уже занимали боевые позиции люди с винтовками и пулеметами. Стекла звенели от канонады на Невском – бой шел около Мойки. На входе нашего командира перехватил имевший крайне озабоченный вид худощавый чекист. Говорил он громко, возможно нарочно для того, чтобы отряд тоже понимал смысл его речей.
- Мы можем уйти отсюда в Коломну… эти, хоть и имеют жалкий вид, не последние люди… в этом случае нас отвезут под конвоем в соседнюю губернию и там отпустят… я знаю от людей, которым можно доверять, - долетали до нас отрывки фраз.
Трофим слушал в мрачном молчании. Потом кивнул как-то неопределенно, но, скорее всего в знак согласия. Мы пошли в комнату, где нас ожидали заложники. Четверо были пожилыми людьми, страшно измученными, смотревшими на нас глазами побитых дворняжек, со смесью дикого страха и подобострастья. Пятая была молодая женщина, которая выглядела куда бодрее и спокойнее, и во взгляде ее читалась только ненависть. Командир обвел заложников равнодушным взглядом, но, увидев ее, остолбенел. Потом медленно подошел и сказал:
- Вот мы и встретились. К счастью, не слишком поздно.
- Я тебя не знаю, - сухо ответила девушка. – И не имею желания знакомиться.
- Ничего. Я напомню, - тихо сказал ей Трофим и потом как безумный заорал на заложников: - Поднимайся! За мной!
Отряду было приказано немедленно следовать к Дворцовому мосту. Чекист подскочил к командиру.
- Мы же, кажется, договорились, Трофим? Вы меня в чем-то не так поняли?
- Мне приказано следовать на Васильевский остров вместе с заложниками. С вами я не о чем не договаривался.
- Послушай, ты обязан исполнять мои указания. У меня есть мандат от товарища Дзержинского.
- Я боевой командир и плевать хотел на указания вашей крысиной конторы, - Трофим сказал это таким тоном, что чекист понял, что при попытке продолжить разговор он будет застрелен.
Я уходил с Гороховой с тяжелым чувством. Когда я слушал чекиста, у меня зародилась надежда на спасение. Теперь ее огонек был безжалостно потушен, и мне казалось, что я шагаю на собственные похороны.
Когда мы вышли на Дворцовый мост, стало по-настоящему жутко. Зрелище было каким-то запредельным. Стояли глубокие сумерки, вступала в свои права беспросветная и безотрадная ночь поздней осени. Но Адмиралтейская сторона, откуда мы уходили, была неплохо освещена. Электричество, которого до того два дня не было, включили как раз когда мы пришли за заложниками – видимо императорское правительство уже считало эту территорию своей. Теперь там светились фонари на улицах и кое-где окна в домах. Но помимо того были видны многочисленные зарева пожаров в окружавших Дворцовую и Адмиралтейскую площади кварталах и сполохи разрывов на сходящихся к ним проспектах. Горело и правое крыло Адмиралтейства. Черный дым стелился над крышами и вдоль улиц, время от времени застилая огни. Вслед нам несся непрерывный треск ружейных выстрелов и пулеметных очередей, время от времени перекрываемый грохотом пушечных залпов.
Уже почти ночное небо тоже было пестрым – с Выборгской стороны, и откуда-то с Адмиралтейской, скорее всего от Шпалерной, где видимо уже были золотопогонники, по небу и темным берегам островов шарили прожектора. Но особенно жутко становилось от вида в сторону моря. Там над горизонтом вспыхивали адские багровые зарницы, сопровождавшиеся страшным грохотом. Дело в том, что еще накануне вечером царские войска заняли грузовой порт, вошли на Гутуевский и Канонерский острова. Затем туда подвезли дальнобойную артиллерию, которая теперь расстреливала беспомощно застывшие на петроградском рейде, лишенные угля, экипажей и большей части орудий корабли Балтийского флота. В те дни в Петрограде ходили слухи, что правительство коммуны и наиболее верные ему войска сядут на корабли и попытаются прорваться во Францию. Но теперь этот план стал нереальным. Да и надеявшихся спастись или желавших драться до последнего было уже совсем немного. Лишь жиденькая цепочка войск тянулась к Васильевскому острову, который казался опустевшим. Электричество на нем было выключено. Черные и безмолвные дома мрачно смотрели на нас безжизненными глазницами окон. В тот момент остров представился мне одной громадной могилой.
Первоочередной задачей был поиск пропитания. Однако попадавшиеся по пути магазины были либо заняты подошедшими ранее красногвардейцами, либо уже раньше обчищены до нитки. Наш путь лежал на север к острову Голодай, так что мы вскоре разошлись с другими красногвардейцами, стремившимися ближе к гавани, и попали в места, казавшиеся полностью вымершими. Злые и голодные мы медленно брели вдоль какой-то из линий, подгоняя еле тащившихся заложников, когда заметили слабый огонек в одном из окон. Мы постучали в дверь, но никто не ответил. Тогда мы стали долбить в нее прикладами и кричать, что разнесем все, если нам не откроют. В конце концов, дверь открылась и на пороге показалась приятная полноватая женщина лет сорока. Мы потребовали у нее еды, а когда получили ответ, что ее нет, Трофим ответил, что сейчас они обыщут дом.
- Обыск производится на основании составленного в соответствии с законом документа, - упорствовала хозяйка. - У вас есть мандат?
- Вот мой мандат! - заорал Трофим, ткнув своим маузером даме в грудь, а затем отпихнув ее с дороги.
Мы ворвались в небольшую, но неплохо обставленную квартиру и стали громить шкафы и полки, где вскоре обнаружили две бутылки французского коньяка. От такого атрибута буржуазной жизни мы вконец рассвирепели и стали бить и таскать за волосы хозяйку квартиры, требуя показать нам, где они прячет еду. Командир обратил внимание на огонь, горевший в железной печке и лежавшую рядом кочергу. Он сунул конец кочерги в печку, а потом сказал женщине:
- Если не дашь еды, я возьму вот эту штуку и прижгу твою толстую рожу. Мало того, что будет очень больно, так и господа в цилиндрах не будут любить, после того как уродину из тебя сделаем. Поняла, подстилка буржуйская?
Хозяйка сдалась и показала нам тайник у выхода на черный ход, откуда мы извлекли мешок сухарей и, что особенно ценно, несколько банок мясных консервов. Я уходил последним. Женщина сидела растрепанная и плакала навзрыд. Мне стало жалко ее.
- Мне очень жаль, что мы так с вами обошлись, сударыня. Однако не стоит сильно горевать. Даже если мы лишили вас всех припасов, это не очень страшно. Вам осталось продержаться совсем недолго – может быть всего несколько часов. Большевикам конец. Правительственная армия штурмует Зимний дворец, а Невский уже в ее руках. Так что возможно Елисеевский магазин уже снова открыт, и на днях вы сможете туда пойти, - сказал я.
- Ой, спасибо, - ответила она и перестала плакать. Я ушел.
Мы перешли Смоленку и миновали Немецкое кладбище. Наши пленники, кроме произведшей такое сильное впечатление на Трофима девушки, были еле живы, и мы медленно тащились по дороге, шедшей параллельно Смоленке. Очень хотелось остановиться, но командир упорно гнал нас дальше вдоль маленьких домиков предместья. Вселяло надежду на отдых только то, что впереди недалеко было море и там уже идти было некуда. Оттуда по-прежнему доносился грохот канонады, и вселяющие ужас багровые зарницы от разрывов и горящих кораблей озаряли черное небо над низкими крышами складов и поросшим мелколесьем пустырем. Когда кончились домишки предместья, в которых могли быть жители, Трофим обратил внимание на недостроенный склад. Мы вошли в ворота. В это время раздался удар небывалой мощи – на рейде Петроградской гавани взорвался порох в трюме одного из крейсеров. В красноватом свете вспышки, озарившем на мгновение окрестности, мы увидели заваленный досками и кирпичом, изрытый ямами двор, спускавшийся к узкой канаве, где текла Смоленка. За ней виднелись деревья и кресты дальней части Смоленского кладбища. Войдя внутрь складского помещения, мы увидели, что оно было наполовину пустым, наполовину занятым штабелями досок, образовывавших что-то вроде нескольких отдельных комнат. Мы загнали заложников в одни их таких закутов, выбрав тот, откуда было труднее всего выбраться, а сами расположились в просторной части помещения и, благо дров было достаточно, развели костер.
Бойцы сели вокруг костра, поедая сухари и консервы и с вожделением глядя на две бутылки коньяка, которому предстояло доставить нам возможно последнее в нашей жизни удовольствие. Я был мало знаком с ними, к тому же хотел в одиночку обдумать возможность выхода из отчаянной ситуации, поэтому, взяв свою порцию провизии, расположился немного в стороне, в закутке межу двумя небольшими штабелями.
Через непродолжительное время у меня за спиной, по ту сторону досок раздался звук шагов, а затем голос Трофима:
- Ну что, вспомнила?
- Да, тебя выгнали из ресторана на Большой Морской, - ему ответил голос молодой женщины – несомненно, той самой о которой командир что-то вспомнил, когда увидел ее на Гороховой. - Это было весной семнадцатого года. Хотя, признаюсь, задача узнать тебя, была нелегкой. Все вы на одно лицо.
- Кто это мы?
- Чернь!
-Я тебя узнаю! – было слышно, что Трофим тяжело задышал. – Я как раз об этом хотел с тобой поговорить.
- Что ж, мне есть, что тебе сказать. Но обращаться ко мне следует на вы.
- Не дождешься, сучка. Нет здесь ни швейцаров, ни полицейских, ни жандармов которые могли бы вытолкать, упрятать в тюрьму, убить меня. Скоро снова вернутся, а вот сейчас нет!
- Это обстоятельство не мешает мне говорить тебе все, что я думаю.
- Да, ты, сволочь, смелая. Но не забывай, что у меня еще есть возможность выбить из тебя спесь.
- Такой возможности нет и быть не может!
- В конце концов, мы тебя просто убьем. И я клянусь, что ни жалость, ни страх меня не остановят.
- Вполне верю. Вчера люди из ЧК уже успели нам намекнуть, что мы спасены, но затем пришел твой отряд, и нас погнали явно не в том направлении, где нас могло ждать спасение.
- Вот и отлично. Я готов убить тебя и умереть сам. Но и хочу предложить тебе спасение. Вместе с тобой спасутся и другие заложники, возможно и я со своими ребятами, но это уже если повезет. Я вижу, у тебя есть, чем заплатить, но я ничего не возьму и другим не позволю. Моя просьба будет только одна. Я хотел поговорить об этом и там, в кабаке, но ты не желала меня слушать, - он перевел дыхание и продолжил.
- Извинись! Скажи, что мы равны. Что всех можно считать людьми – и тех, у кого предки дворяне до седьмого колена, и тех, кто родился в избе, и тех, у кого есть деньги, и тех, у кого их нет, и тех, кто знает французский и умеет играть на пианино, и тех, кто не знает и не умеет. Что мы должны жить в одних и тех же домах, ходить в те же магазины, что наши дети должны учиться в одних школах, а потом жениться и выходить замуж друг за друга. И чтобы никто не считал это оскорблением. Согласись - это вы придумали, что вы благородные, чтобы обирать простых людей, а на самом деле все мы равны. Если ты скажешь, что мы равны, я смогу позаботиться о тебе и других несчастных, как о своих. Не так ли? Если нет, то ради тех, кто нас за людей не считает, мы ничего делать не будем.
- Ну соглашайся же, - мысленно обратился я к незнакомке. – Даже если ты считаешь все это бредом собачьим, почему бы не сбрехнуть разок. Зато завтра к вечеру ты уже возможно будешь есть бутерброды с ветчиной и отмываться в ванной своего особняка. А мы будем сидеть в лагере военнопленных с надеждой, что скоро отправимся по домам, а не в Сибирь или на виселицу.
- Я никогда с тобой не соглашусь, и скорее погибну, чем буду извиняться. Вам и так в последнее время позволяли слишком многое. В результате все чуть не погибло. Оно и не удивительно – вы вполне доказали, что неспособны к благородным и изящным ощущениям, находите удовольствие только в пьянстве и драках, а в последнее время, когда вам позволили, еще в грабеже. Вам не ведомы ни чувство долга, ни разум, ни понимание прекрасного, ни хотя бы умение общаться так, как приличествует людям, а не скотам.
- И ты по-прежнему не считаешь за людей ни меня, ни моих родителей из деревни, ни моих товарищей с фабрики, ни даже Лику! – я кажется слышал как Трофим при этих словах скрежещет зубами от бессильной злобы.
- Во всяком случае, такими людьми как мы они быть не могут. Я скорее умру, чем я сама или мои дети будут жить с вахлаками, чтобы воспринимать их тупость и свирепость. Теперь-то я уж точно знаю, что такие как ты, твои дружки и некая Лика понимают только кнут, только пулю. Вас нужно давить и убивать, убивать и еще раз убивать!
- Не беспокойся. Лика уже давно ушла отсюда в лучший мир. И я скоро буду с ней. Но ты сдохнешь еще раньше!
За досками раздалось резкое движение. Я вскочил и поспешил выйти в большое помещение, чтобы не быть заподозренным в том, что слышал разговор с заложницей. Трофим вытолкнул заложницу в свободную часть складского помещения и обратился к повернувшимся к нему красногвардейцам.
- По приказу правительства коммуны заложники подлежат расстрелу.
- Если вам невмоготу, вонючие обезьяны, грабьте меня. Но смысла в том нет. Все равно всех вас скоро перестреляют как бешеных собак, - добавила заложница.
Красногвардейцы в мрачном молчании выслушали их и стали собираться спать. Хотя усталость была ужасной, я решил не засыпать, а изучить возможности смотаться из этого гиблого места. После внимательного осмотра складского помещения некоторые полезные мысли пришли мне в голову. Плохо было то, что командиру не спалось. Он то сидел и вместе с бойцами охранял выход из закутка, куда загнали заложников, то выходил на улицу, где канонада прекратилась и воцарилась гробовая тишина. В конце концов, он заметил, что я не сплю, и пригласил сесть к еще теплившимся остаткам костра. Мы разлили последний оставшийся недопитым коньяк в пустые консервные банки.
- Ты ведь слышал, Яша, что нам благородная сударыня напоследок сказала. Это значит, что воевали мы все-таки не зря. Раз мы для господ не люди, а обезьяны, так с ними и разговаривать можно только при помощи маузера.
- Да, товарищ командир, нет для нашего брата в жизни счастья.
- Мы сражались не щадя жизни, ни своей ни чужой. И все равно нас побили. Кто знает, возможно, рабство и в самом деле вечно. А раз так, то может быть лучше и не жить.
Трофим выпил коньяк и надолго замолчал.
- Правда, я свою войну все-таки выиграл. Дело в той самой барыне, что оказалась среди наших заложников. Как же больно она мне когда-то сделала! Если бы не тот случай, не ввязался бы я в это дело.
- Что же у вас было?
- Когда-то, теперь уже, кажется, очень давно я любил прекрасную девушку. Ее звали Лика, она работала на ткацкой фабрике, на Выборгской стороне. Мы с ней жили недалеко друг от друга и вскоре познакомились. От одного взгляда на нее захватывало дух – какие у нее были голубые глаза, какое длинные золотые волосы, а какая грудь. Лика не знала усталости, никогда не унывала и разбиралась во всем – а ведь она только пару лет как приехала из далекой деревни. Вот так – только все это бессмысленно, для господ мы все равно не люди. Но Лика, прекрасная душа, так не считала. Она говорила, что бежала из темной, вечно наполненной дымом избы, от поровшего ее отца, чтобы познать свободу. Она ходила в какой-то кружок, то ли это были социал-демократы, то ли просто профсоюзы. Я тогда не вникал. Зато я встречал мою Лику поздно вечером, когда она уходила из кружка, мы шли по тихим заснеженным улицам предместья, и я готов был хоть целую вечность слушать ее рассказы о том, какое прекрасное будущее ждет все человечество, и нас, конечно, тоже.
В февральские волнения Лика была в первых рядах всех демонстраций. Тогда все и кончилось. Ее убили 27 февраля, когда войска расстреляли демонстрацию при попытке перейти с Выборгской стороны в центр по Литейному мосту и льду Невы. Больше трехсот человек убили тогда. Я тоже шел в демонстрации, но наш завод шел одним из последних, так что мы почти все уцелели. Но когда я узнал, что происходит на Неве, то рванулся вперед и мне удалось быстро найти ее – Лика лежала опрокинувшись на спину и широко раскинув руки, как будто хотела обнять меня, ее устремленное к небу лицо было спокойным и радостным, а прекрасные волосы разметались по безупречно чистому снегу. У солдат и жандармов вышла какая-то заминка, они никак не оцепляли место расправы, и я стоял, как мне показалось, целую вечность и плакал.
Несколько дней ушло на то, чтобы добиться от властей выдачи трупов. Потом Лику похоронили. Тогда был чудесный день ранней весны, и после похорон я побрел по городу куда глаза глядят. Волнения уже давно были подавлены, и в центре царило веселое оживление. Тогда были приняты срочные меры по улучшению снабжения города, и магазины просто ломились от товаров и вывешивали объявления о снижении цен. Все радовались миру с Германией. И я тогда подумал, что моя погубленная любовь не будет причиной вечного горя, а должна помочь мне жить дальше, и жить как свободный и уважаемый человек.
- Я еще раз выпью за упокой твоей души, любимая, и сделаю это красиво, - сказал я себе. В тот момент я шел по Большой Морской улице и выбрал шикарный ресторан, благо там нет недостатка в таких заведениях. Я видел, как напрягся швейцар, увидев входящего в ресторан человека в одежде простолюдина, но я прошел мимо него с таким видом, что он так и не решился возразить. Тогда я получал хорошую зарплату, так что оплатить счет не было проблемой. Я взял графин водки и закуску, потом задумался в ожидании. Лицо лежащей на снегу Лики стояло передо мной, и я повторял про себя:
- Спи спокойно, моя ненаглядная. Наши мечты обязательно осуществятся. Я тебе обещаю.
- Любезнейший, - раздраженный женский голос, обращавшийся к метрдотелю, донесся как будто из какой-то невообразимой дали. – Вы что, переделали ваше заведение в трактир для извозчиков? Что здесь делает это быдло?
Я повернул голову и увидел, что молодая дама в богатом, но строгом платье зло смотрит на вытянувшегося перед ней в струнку метрдотеля. Бывший с ней молодой офицер своим видом поддерживал возмущение дамы. Я так отвлекся, что не сразу сообразил, что речь шла обо мне. Тем временем двое швейцаров подскочили ко мне и настойчиво посоветовали уйти из ресторана, когда я возразил, стали ругаться, говорить, что я или нищий, который не заплатит им по счету, или вор. Тогда я обратился к затеявшей весь сыр бор даме.
- Сударыня, скажите ради Бога, чем я вам помешал?
- Я к тебе не обращалась, - был ответ. Офицер молчал, но сжал кулаки.
Я выгреб из кошелька все бывшие там деньги – это было раза в три больше, чем мог составить счет за заказанное – бросил их на стол и быстро ушел. Еще никогда я не чувствовал такого отчаяния и безнадежности. С тех пор в моей душе не осталось ничего кроме злобы.
Рассказ был кончен. В костре тлели несколько последних головешек. В тишине стало слышно, как за штабелем срывающимся голосом молится одна из старух-заложниц.
- Да, товарищ командир, жизнь прожить – не поле перейти, - только и нашел, что сказать я, подумав при этом совсем о другом.
- Ты, в самом деле, бешеный. Мало ли кого и когда в жизни обижают, мало ли у кого гибнут любимые люди. Но какого черта из-за этого до такой степени с ума сходить, гробить свою и чужие жизни. И когда ты все-таки заснешь, чтобы я смог бежать отсюда.
Через некоторое время он все-таки заснул. Я оставил винтовку, взял котомку и пистолет и тихо прокрался за дальний штабель, где ранее обнаружил чуть сдвинутую деревянную крышку, внизу за которой просматривалось какое-то помещение. Очень осторожно я отодвинул ее и увидел вполне широкий подвал, который к моей радости уводил куда-то за пределы склада. Тихо как мышь я проскользнул вниз, потом долго и тщательно прилаживал крышку на место, так чтобы она была плотно закрытой. Я стал пробираться вперед по подвалу и попал в стоявший чуть ниже склада у самого берега Смоленки грубо сколоченный сарай. Дверь сарая была завалена кучей кирпича, так что выхода не было. Ломать стены сарая было бы слишком шумно. Оставалось только тихо сидеть и ждать дальнейшего развития событий. Тем более что между досками были большие щели, через которые весь двор был отлично виден.
Ожидание было недолгим. За разговорами прошла большая часть ночи, и уже совсем вскоре изнутри склада раздались команды и ругательства. Затем из дверей показались красногвардейцы, ведшие заложников. Пленников гнали к узкой, но глубокой яме, находившейся рядом с сараем, где я прятался. Увидев свою могилу один из них – дородный старик в дорогой шубе – стал метаться, бросаться в ноги своим палачам, обещая подарить им десять тысяч рублей, шестикомнатную квартиру в Москве и виллу в Каннах, если его оставят в живых. Трофим схватил его за шиворот, выстрелил в голову и столкнул тело в яму. Остальные безропотно застыли на краю своей будущей могилы.
В предыдущие дни мне приходилось видеть большие расстрелы заложников в центре города. Тогда все выглядело на редкость гадко – несчастных обирали до нитки и под конец раздевали до белья, а иногда и догола. Этот маленький расстрел был спокойным и почти торжественным. Те, кто расстреливал, чувствовали близкое дыхание собственной смерти, поэтому они и не думали лишать своих жертв оставшегося с ними имущества, более того, довольно долго не решались привести приговор в исполнение. Девушка стояла спокойно и, насколько можно было различить в темноте, смотрела на беспросветно черное небо.
- Ты успела помолиться? – неожиданно спросил ее Трофим.
- Да у меня было время помолиться и о многом подумать. Спасибо, что предоставили его мне, - ответила она намного спокойнее, чем спорила с Трофимом накануне вечером. – Ведь сейчас вам, господа, надо поспешить. Вас могут атаковать в любую минуту. Так что не советую терять время.
- Дельный совет, ребята. Приступаем. Готовьсь! – Трофим сам вытянул руку с пистолетом в сторону расстреливаемых. – Пли!
Трофим сделал всем упавшим контрольные выстрелы в голову, после чего тела столкнули в яму. Он дал команду уходить, когда могила была засыпана на две трети.
Несколько минут я пребывал в восторге. Наконец-то от красных, с которыми я столь неосмотрительно связался, удалось избавиться.
Потом вновь пришла тревога. Вдали раздалась пальба. Бой шел довольно долго и, слушая выстрелы, я замирал в своем подвале. Видимо, правительственные войска подавили сопротивление какого-то из большевистских отрядов, скорее всего как раз бывшего моего, и теперь направляются сюда. Меня как молнией пронзила мысль, что они ни в коем случае не должны найти меня здесь, иначе окажется, что именно я виноват в гибели заложников. Я побежал к выходу из подвала, отбросил крышку и через склад выскочил во двор.
Убегать через ворота могло быть уже поздно, так что я бросился к реке и нашел там узкую тропинку шедшую среди зарослей на берегу. Я долго пробирался через кусты, скользил на мокрых глинистых склонах, перелезал через кладбищенские ограды. Вышел на маленькую улочку предместья, окаймленную заборами с опустевшими домишками позади них. Наконец начало светать. Впереди показалась дорога, ведшая к мосту через Смоленку. При безрадостном сером свете наступавшего непогожего осеннего дня я увидел лежавшие вдоль дороги трупы. Это были люди из моего отряда. Я долго бродил среди них пока не убедился, что убиты абсолютно все. Было заметно, что большая часть погибла в первые минуты боя, попав в засаду. Остальные пытались занять оборону, и видимо продержались некоторое время, но все равно не спаслись. Нашел я и Трофима – он был убит в самом начале боя, но уже потом неведомый победитель, подойдя к трупу в порыве бешеной злобы бил его ногой по голове, так что лицо моего бывшего командира было сплошным кровавым месивом.
Я добрался до того места, откуда было видно Армянское кладбище. На дороге показались какие-то люди, и я не рискнул идти дальше, а забрался на прилегающий к дороге участок. Вскоре оказалось, что я это сделал не зря. На дороге показался отряд. Приглядевшись, я быстро понял, что передо мной красные. Единой формы у бойцов не было и разномастно одетая толпа с винтовками беспорядочно, устало и грустно тащилась в сторону моря, где их ожидал конец пути. Я все еще находился на осажденной территории, что было плохой новостью.
Переждав пока мои бывшие товарищи по оружию удалятся, я начал пробираться назад. Уже удалившись от улицы, я услышал шум мотора проезжавшей машины, что еще больше убедило меня в необходимости поисков нового убежища.
Пришлось вернуться на кладбище, но там были лишь жалкие покосившиеся кресты в зарослях деревьев и кустарника. Ни одного большого склепа, где можно было бы надежно укрыться. Пробравшись назад на территорию склада, но услышал там голоса. То, что я увидел во дворе склада, означало новую резкую смену обстановки. Во двор въезжали несколько всадников, форма которых не оставляла сомнений в их принадлежности правительственным войскам. Их вел вглубь двора какой-то непонятный человек, одетый в неброскую кожаную куртку, которую носили многие красногвардейцы, но державший себя явно не так, как если бы он был пленным. Да и черты его сиявшего злобной радостью лица были такими, что это никак не мог быть рабочий или матрос.
- Взгляните сюда, поручик. Уверен, вам будет интересно, - обратился он к кавалеристу. Тот спешился, подошел к краю столь хорошо знакомой мне ямы и застыл, будто громом пораженный.
- Ну как, узнаете?
- Бог мой, неужели действительно они.
- Если не верите, спуститесь. Посмотрите поближе, если угодно потрогайте. Должны быть еще тепленькие, голубчики!
Поручик и в самом деле спрыгнул в яму.
- Да, да! Перед вами пламенные борцы против свободы и счастья народов всего мира, товарищи Ленин и Троцкий!
- Поздравляю вас, господин Мирский. Вы ставите точку в этой войне, - произнес поручик.
- Ставлю. Я успел отомстить. Они убили моего отца и мою жену. Ее, видимо, только что и где-то здесь. Мы охотились как раз за шайкой, похитившей Анну, и истребили ее, незадолго до того, как в руки нам угодила та жирная добыча, что сейчас лежит перед вами. Жаль, что никого из них не взяли живым – теперь никто не может сказать, где была убита моя жена. Но я чувствую, что Аннушка где-то здесь и ее душа радуется отмщению.
На некоторое время повисло молчание, которое прервал поручик:
- Я вас прекрасно понимаю. Но, строго говоря, сделанное вами незаконно. Должен был состояться суд.
- Нет уж! Я бы не вынес, если бы после всего, что было, они продолжали бы еще несколько месяцев изрыгать яд из своих поганых глоток, а партии, либеральные газеты и гуманная общественность выли бы о снисхождении. А если бы в результате им не вынесли смертный приговор? Это было бы издевательством над памятью не только Ани, но и всех загубленных ими.
- Это вряд ли, господин Мирский. Теперь заметно, что все это время вы боролись здесь, внутри осажденного города, и не все знаете. В империи больше нет ни партий, ни либеральных газет, ни общественности. Мы разогнали эту жидовскую мразь! И суды теперь принимают только правильные решения.
- Что же. Бог даст и это к лучшему, - ответил Мирский.
Во дворе было уже человек двадцать солдат и офицеров императорской армии. Обстановка для меня делалась все опасней.
- Выставить охрану, прочесать окрестности, - поручик вскочил на коня и начал командовать. – Где полковник?
Поручик стремительно ускакал, а солдаты рассыпались по местности, прочесывая ее. Медлить больше было нельзя, и я бросился бежать назад. Но и вернувшись на маленькое кладбище, я увидел, как за деревьями замелькали униформы императорской армии. Кольцо сжималось. Выход оставался только один. Смоленка – узкая речка, и ее вполне реально переплыть даже в ледяной воде. Только вот сколько потом можно продержаться в непогожий октябрьский день в мокрой одежде, не имея возможности высушить ее – это уже сложный вопрос. Долго думать об этом было некогда. Я бросился в ледяные воды реки, через секунду выскочил на тот берег и что было сил бросился бежать среди могил Смоленского кладбища. Поначалу было даже жарко, но потом пришла усталость, а затем и ощущение сырости и холода. Я то останавливался, дрожа все сильнее, то совершал стремительные перебежки. Холод становился абсолютно невыносимым, а вместе с ним и опасность быть пойманным – на аллеях показались люди, вдали за деревьями замаячили большие дома центральных кварталов.
- Я вас узнала. Только ради Бога не пугайтесь, - услышал я голос. Обернувшись, я увидел женщину, стоявшую около могилы. Именно к ней мы вторглись накануне вечером.
- Не убегайте, пожалуйста. Вы ведь прячетесь? Я вижу, что вам плохо и хочу помочь. Я вот пришла на мамину могилу. Верю, что она помогает мне, и сейчас благодарю за то, что пережила трудные времена, оставшись жива и здорова. Как увидела, что по улице идет царская армия, пошла поблагодарить. Впрочем, вам вряд ли приятно это слушать, и к тому же очень хочется согреться. Пойдемте ко мне. Я смогу провести вас через укромные места.
Но слушать ее мне было замечательно приятно. Я почему-то сразу понял, что мои несчастья закончены.