Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

:) Место для самых отчаянных авторов-мазохистов, желающих испытать невероятные ощущения :)

А теперь серьезно.
В этом разделе есть два правила.
1. Будь доброжелателен.
2. Если не готов выполнять пункт 1. - ищи себе другой форум, не дожидаясь действий администрации.

Модераторы: просто мария, Becoming Jane

Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение WindInYourHair Июнь 6th, 2016, 3:29 pm

Добрый день, форумчане. Выкладывал как то начало повести Швабра и Веник. Теперь повесть закончена в первом варианте. Выкладываю половину. Любые мнения приветствуются. Если кому будет интересно, выложу полностью.

Швабра и Веник, двенадцать тактов блюза

"Везде двенадцать тактов
Как месяцев в году
И по двенадцать актов
На свет и темноту
На знаках зодиака –
Вселенной смысл и вкус…
Как не крути, однако –
Наш мир, лишь ритм и блюз..."

Сергей Савин

Затакт

… это прозвище такое – Швабра, а на самом деле имя у нее было красивое – Вероника.
Обидное прозвище прицепилось в девятом классе, на первом же после летних каникул уроке физкультуры. Наш физрук Тимофеич был строгих правил и любил в начале выстроить класс строго по росту. И вот мы, привычно заняли свои места – я, как самый высокий, встал первым в шеренге, за мной Прохор, что был чуть пониже, а за ним все остальные. И вдруг Тимофеич, прищурив глаз и наклонив голову, оглядел нашу шеренгу и велел Веронике перейти из середины, где она обычно стояла, на третье место, а потом и поменяться местами с Прохором. Оказалось, что она так вымахала за лето, что обогнала его в росте. Ну, может быть, сантиметра на два, но тем не менее.
Ну, это ладно, главное, кличку Вероника получила от Кабанка – Саньки Кабанкова, коренастого и очень упитанного пацана. Когда физрук после обязательной пробежки в несколько кругов позволил нам играть в баскетбол, Кабанок с Никой столкнулись, она отлетела от него метра на два и упала. Он пробурчал, помогая ей подняться: «Ну, ты и швабра стала …», что услышал Ехидный Гаврюшин. Его многие хотели бы пришибить, и за дело, и в том числе я, но как водится, подхватили, и стали называть Веронику Шваброй. Но я ее так никогда не называл, я звал ее сначала Никой, а потом Ничкой. А еще, про себя, уже позже, я назвал ее Золотая Нотка.
Прозвища, погоняла и погремухи у пацанов и девчонок в школе очень сильно отличались от официальных имен и фамилий. Самое простое, конечно, было получить прозвище по фамилии. Была у нас в классе Танька Мухина, так, естественно, она была Муха до окончания школы. Сейчас она солидная дама, Татьяна Павловна Мухина, управляющая отделением Сбербанка, а для одноклассников так и останется Мухой до конца жизни.
Представьте такой диалог лет через двадцать:
- Привет, Муха!
- Так, кто это говорит?
- Это я, Ваня Пряхин, если ты не забыла, твой одноклассник…
- Ванька, козел ты, звонишь, только когда че-нить надо…
- Танюша, ты же помнишь, что я был так в тебя влюблен в школе…
- Ну да, а женился на другой…
Но, в большинстве своем были совсем иррациональные случаи. Например, у одного такого раздолбая Петьки Ершова была кличка Отец Онуфрий. Такое неординарное прозвище он получил после того, как рассказал в классе где–то услышанную дурацкую поэму, в которой все слова начинались на букву «О». Как сейчас помню, звучала эта поэма так: «Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу. Отец Онуфрий ополоумел: Ольга отдайся, озолочу. Ольга отдалась, однако отец Онуфрий обманул Ольгу… и т. д.». И вот так Петька стал для нас навсегда Отцом Онуфрием. Ну, а некоторые клички вообще нельзя было объяснить рационально. Прохора на самом деле звали Сергей Кургузкин, а отчего он Прохор – даже он сам не мог вспомнить.
У меня кличка была очень простая – Веник, и образовалась она тоже очень просто – родители сподобились назвать меня таким сложным именем, как Вениамин. Если разложить на слоги, получится – Ве-ни-а-мин, я сравнивал – Ве-ро-ни-ка, это не случайно, думал я, и наши имена начинаются на одну и ту же букву, и количество слогов одинаковое. Гораздо позже, когда волею судьбы оказался на земле обетованной – в Израиле, я узнал, что Вениамин буквально означает «сын любимой жены библейского персонажа Иосифа». Честно говоря, происхождение моего имени было мне тогда до лампочки, впрочем, точно так же как и сейчас.
А Ничка нравилась мне еще с младших классов, и тогда, в девятом классе, хотя и была похожа на молодое деревце, с длиннющими ветками - ногами и руками, она стала нравиться мне еще больше. А еще у нее были рыжие волосы, которые она заплетала в две косички, серо-зеленые смешливые глаза в длинных, таких же рыжих, как волосы ресницах, немножко, совсем немножко вздернутый нос, веснушки и торчащие коленки.
Наши пацаны ее в упор не замечали, тогда популярностью пользовались девчонки, у которых явственно проявлялись все эти женские штучки – груди, попки и тому подобное. И только я один видел, что Ничка – настоящая принцесса из самого любимого мною мультика «Бременские музыканты»…
«Ночь пройдет, наступит утро ясное, знаю – счастье нас с тобою ждет. Ночь пройдет, пройдет пора ненастная – солнце взойдет…» - пел Трубадур со своими друзьями, и тогда казалось что всех нас ждет только счастливое будущее, и мама моя была жива и родители жили вместе, и был свежий ветер, который можно было вдохнуть полной грудью, и солнце и голубое небо над нами, и всегда веселые друзья рядом, и вообще мы считали и знали и чувствовали, что никогда не умрем.
Мы, конечно, ошибались, но поняли это позже, гораздо позже...

Такт 1. Веник. 1986 год, осень

… облако было похоже на корабль, громадный трехмачтовый фрегат или каравеллу с поднятыми парусами. Самое большое, оно медленно пересекало оконный проем, не смешиваясь с другими облаками, и постепенно уплывало за край голубого прямоугольника, куда обычно уходят облака.
– Хазаров! – я внутренне вздрогнул.
– Хазаров, ты опять где-то витаешь?
Линейка стояла у доски – спина, как всегда, идеально прямая, – поджав и без того тонкие губы, маленькие голубенькие глазки за очками в позолоченной оправе грозно поблескивали. Белая блузка и черный жакет – я на мгновение представил на ней черный мундир с двумя рунами в виде молний на петлице, – очень бы ей пошло.
– О чем сейчас шла речь, Хазаров?
Я нехотя встал.
– Речь шла об исторической основе «Слова о полку Игореве».
– Ну и какая же, интересно, была историческая основа?
– Историческая основа была простая, – сказал я, глядя прямо в глаза Линейке, и отчеканил: – Поход князя Новгород-Северского княжества Игоря Святославича на половцев в одна тысяча сто восемьдесят пятом году от Рождества Христова.
Линейка все-таки не выдержала и отвела взгляд, прошлась по другому ряду между партами.
– Излагаешь хорошо, – сказала она, остановившись и глядя на меня сбоку. – Но вот почему ты не постригся, как все остальные?
Ну вот, при чем здесь прическа? Прическа была моей гордостью – я терпеливо отращивал волосы все лето, чтобы быть похожим на моих любимых рокеров. А на первом же уроке литературы Линейка сказала, чтобы все мальчики привели себя в порядок, и в первую очередь указала на меня, потому что волосы мои были самыми длинными. Конфликт был старый, затяжной и начался с обсуждения лермонтовского «Героя нашего времени», когда я сказал на уроке, что Печорин полный идиот. С этого времени и началась наша вражда с Линейкой. А я старался к каждому уроку литературы прочитать гораздо больше, чем полагалось по школьной программе. Вот и сейчас пришлось прочитать пару книг по «Слову о полку Игореве», поэтому я знал историю создания досконально. Честно говоря, меня гораздо больше привлекали приключения трех мушкетеров, дона Руматы или пилота Пиркса, но приходилось изучать классику, чтобы не дать Линейке повода торжествовать.
– И еще мне интересно, почему комсомольская организация никак не реагирует? – Линейка поискала глазами комсорга.
– А он не комсомолец, – со скрытым злорадством откликнулся комсорг Мишка Кирносов.
Линейка фыркнула:
– Неудивительно, но это не меняет дела. Я предупреждала всех, а Хазаров, видимо считает, что он особенный. Так что сейчас собираешь вещички и вперед в парикмахерскую.
– В стране перестройка, – пробормотал я. – А вы меня гоните постригаться.
– Перестройка перестройкой, – отчеканила Линейка, – но это не значит, что ученики на моих уроках могут быть похожи на обезьян. И не вздумай опять проволынить, на уроке русского я проверю.
Ну, куда деваться, я встал, сгреб учебник, тетрадку и ручку в сумку и побрел на выход. Класс – белый верх, черный низ, за свежевыкрашенными в голубой цвет столами – проводил меня взглядами, кто сочувствующими, кто осуждающими, а кто и равнодушными. Ехидный Гаврюшин исподтишка показал средний палец. Нет, определенно придется когда-нибудь его прибить. Ивушкина посмотрела через очки с таким выражением, будто вот-вот заплачет. Кажется, она была тайно влюблена в меня. Двое из Ларца – близнецы Сашка и Пашка Колотовкины принялись корчить зверские рожи. А верный друг Ваня Пряхин незаметно для Линейки поднял к плечу сжатый кулак – Рот Фронт. И только вождь мирового пролетариата с портрета на стене смотрел, как всегда, на нашу жизнь, протекающую в классе, с ироничным прищуром.
Перед тем, как открыть дверь, я взглянул на предпоследнюю парту в крайнем ряду – Ничка искоса на меня посмотрела, отчего у меня в животе, как всегда, похолодело, усмехнулась едва заметно и опустила взгляд.
За дверью я постоял немного, отошел немного по коридору и саданул по стене кулаком. Дурак, только руку ушиб. Морщась от боли и потирая костяшки пальцев спустился на первый этаж, и вдруг услышал голос нашей первой учительницы, Татьяны Алексеевны, доносившийся из приоткрытой двери с табличкой «1-«а» класс»:
– Когда приходит осень, листья желтеют и что делают?.. Кто ответит?.. Ну-ка, что нам скажет Коробков…
Я замедлил шаг и остановился за дверью, чтобы послушать, что ответит первоклашка Коробков.
– Листья отваливаются, – сиплым баском сказал он.
– Нет, Коробков, неверно – так не говорят. – Подумай хорошенько…
– Отпадывают? – неуверенно сказал Коробков.
В классе послышались смешки.
– Опять неверно, садись Коробков. Кто скажет, как надо правильно говорить? Максимова, пожалуйста…
– Листья опадают, Татьяна Алексеевна, – тоненьким голоском ответила Максимова.
– Совершенно верно, молодец Максимова!
Я на цыпочках прокрался мимо двери и вышел на крыльцо школы, посмеиваясь про себя. Сентябрьский воздух был свеж и прозрачен, листва кленов во дворе школы только начала желтеть и некоторые листья действительно отва.., тьфу ты, нет – опадали, и одинокий школьный дворник дядя Вася собирал метлой их в кучки. Я остановился на крыльце и несколько раз глубоко вдохнул чистый запах осени, выгоняя из легких запах краски, еще стоявший в школе после летнего ремонта, из сердца тревогу, а из головы разные неприятные мысли.
Откуда-то из соседних со школой пятиэтажек донеслась музыка – тонко запела труба, словно звала куда-то, и я услышал там несколько серебряных ноток. Потом вступили ударные, фортепьяно и гитары. Вообще-то жизнь была почти прекрасна, если не считать нескольких затруднительных моментов. И спешить было особенно некуда – впереди еще пол урока, а потом большая перемена.
– Хазаров, ты почему не в классе? – услышал я, спускаясь с крыльца. Роман Сергеевич, наш физик, один из немногих уважаемых нами учителей, вышел вслед за мной. Видно собрался покурить на площадке для метеонаблюдений, где обычно курили учителя.
– А меня Екатерина Андреевна послала стричься.
– Линькова? – он покивал скорбно. – Сочувствую, ну иди-иди...
Парикмахерская была в двух шагах от школы, и скоро я сидел под накидкой в кресле и глазел на свою мрачную физиономию в зеркале. Немолодая парикмахерша с крашеными в платиновый цвет волосами спросила, оценивающе оглядывая мою голову:
– Как стричь – под «канадку», бокс», «полубокс»?
– Нет, – сказал я, решившись, – постригите меня под «ноль».
– Как? – удивилась она.
– Наголо, – сказал я.
– Ты в армию, что-ли уходишь?
– Пока нет.
– Хм, и не жалко? У тебя такие красивые волосы.
– Так надо, – сказал я, отсекая для себя последнюю возможность изменить решение.
Равнодушное выражение на ее лице сменилось недоуменным, но сначала ножницы, а потом машинка быстро заработали в умелых руках, и скоро мои ни в чем не повинные волосы, которые я терпеливо взращивал все лето в подражание товарищам Дж. Леннону, М. Джаггеру, Ф. Меркьюри и другим, продвинутым в этом отношении людям, оказались на полу. Голова моя оказалась на удивление бугристой в самых неожиданных местах, да еще и какой-то синеватой, а лицо стало совсем незнакомым.
Появление в классе после большой перемены вызвало, мягко говоря, неоднозначную реакцию у одноклассников. Кто откровенно ржал, девчонки перешептывались, Ехидный Гаврюшин сделал большие глаза и озадачился, а мой друг Ваня Пряхин восхитился. Я же следил краем глаза за реакцией Ники – она улыбалась во весь рот. И вдруг в один момент я ощутил себя героем школы и немного возгордился. А когда Линейка вошла в класс и увидела мой новый облик, ее глазки увеличились раза в два.
– Ты издеваешься, Хазаров?
– Екатерина Андреевна, над чем я издеваюсь?
Ноздри у Линейки раздулись – это означало крайнюю степень раздражения.
– Ты экстремист, Хазаров, понимаешь это? Нужно было только постричься, как положено ученику девятого класса.
– А как положено?
– Положено быть аккуратно постриженным.
– По-моему, я постригся аккуратней некуда.
– Если будешь дерзить, придется вызвать в школу твою бабушку.
– А вот бабушку трогать не надо, – сказал я со злостью.
– Ладно, Хазаров, мы с тобой позже поговорим, – она отвернулась, а я с облегчением уселся на место. – Запишите тему: «Главные и второстепенные члены предложения».

Героем школы я был совсем недолго. Этим же вечером Ваня Пряхин из солидарности, а с ним еще несколько пацанов из разных классов, которых тоже достали придирки из-за прически, постриглись точно также. Линейка, увидев моих последователей на следующий день, назвала меня «подрывным элементом» и пообещала, что я еще поплачу горькими слезами.
В своей жизни я, конечно, точно еще поплакал горькими слезами, но совсем в другое время и в другом месте…

Такт 2. Хазар. 1988 год, осень

... лейтенант скомандовал: «Попрыгали», и мы лениво подпрыгнули несколько раз на месте. Каждый раз при этой процедуре я вспоминал, как мы в детстве прыгали наряженные зайцами на новогоднем утреннике в детском саду. Но только сейчас мы были вполне взрослыми и проверяли, как подогнано оружие и снаряжение – рюкзаки-ранцы, набитые множеством в буквальном смысле жизненно необходимых вещей, составляющих боевую выкладку разведчика. В первую очередь боеприпасами – патронами в магазинах и в отдельном мешочке россыпью, гранатами, потом в порядке убывания важности: двумя флягами с водой, альпинистским снаряжением, сухпаем и консервами, аптечками и индпакетами.
Палатка была одна – ее тащил Бек, спальных мешков четыре на пятерых. Два из них соединялись и в получившемся большом спальнике помещались трое. Индивидуальные спальники полагались лейтенанту и Беку, как самому большому. На ногах отечественные кроссовки «Кимры», которые были гораздо лучше всяких там «адидасов» и «найков» для разведвыходов в горы. Спальные мешки свернуты и привязаны к рюкзакам снизу, по две гранаты на поясе, остальные в рюкзаке. И еще одна граната в отдельном кармашке на тот случай, если попадешь в плен. В плен попадать из нас никто не собирался, потому как «духи» сдирали кожу живьем со спецназовцев.
Поверх «песчаного» камуфляжа разгрузки-«лифчики» со снаряженными магазинами в нагрудных карманах, по пистолету ПМ в кобуре на поясе. У лейтенанта, кроме автомата, предмет всеобщей зависти – «Стечкин» в деревянной кобуре, словно «маузер» у комиссара времен гражданской войны. Бронежилеты и каски в многодневные разведвыходы мы не надевали, итак были нагружены, как ишаки.
Процедура привычная, ни у кого ничего не гремело и не звякало. Вместо штатных штык-ножей у нас были четырехгранные заточки из арматуры длинною в тридцать сантиметров, изготовленные нашими умельцами в ремонтных мастерских полка. Рукоять обмотана черной изолентой и с петлями из прочного кожаного ремешка для руки. Заточки в ножнах из резинового шланга – самое лучшее, неоднократно проверенное оружие в рукопашном бою. Позже я узнал, что эти заточки почти один в один были копиями старого русского штыка, которым наносили врагам страшные, незаживающие раны.
– Хорошо, – сказал лейтенант. – Через полчаса выезжаем. Покурите пока.
Нас было четверо – рядовых и сержантов отдельного батальона специального назначения, кроме лейтенанта, и через полчаса мы должны были выйти в рейд по горам. Сначала на броне БТРа, который шел в ближайший кишлак по хозяйственным делам, и по дороге незаметно должен был сбросить нас у начала одной из троп, ведущей в горы. Боевую задачу лейтенант Слонов, в просторечии Слон, озвучил – пройти по известному маршруту в горах до кишлака, где по информации источника из местных через три дня должен был появиться Абдул-хан – один из самых непримиримых наших врагов, занять позиции, а когда появится – наша работа с Дорой. Мы должны были ликвидировать его, и выйти в назначенное место, где группу должна забрать вертушка.

– Сколько духов будет с Абдул-ханом? – спросил Дора.
– Это его родовой кишлак, когда он приезжает туда, обычно его сопровождают пять-шесть человек, не больше.
– Справимся, командир, – сказал Бек.
– А ведь там, на маршруте ледник, командир, – сказал я. – Можем не успеть.
– Должны успеть, – сказал Слон. – Это может быть наш единственный шанс убрать Абдул-хана.
– Так-то все правильно. Один день на подход к леднику, один день сам ледник, день до кишлака – получается три дня. Но нужно иметь какой-то запас, сам знаешь, командир, – сказал я упрямо.
– Будем поспешать, все, готовьтесь – сказал лейтенант, закончив на этом дискуссию.

Мы уселись на утоптанную землю прямо на плацу в тени БТРа, от которого несло солярой, остывшей за ночь сталью и резиной, прислонившись к рюкзакам. Фил, радист, взялся дописывать письмо, остальные закурили болгарские сигареты «ТУ-134», которыми угостил всех Бек. Ему всегда присылали очень хорошие сигареты в посылках. Рыжее афганское солнце только встало, было еще не жарко, в тени было хорошо, и ароматный дымок сигарет смешивался со свежим ветерком, тянувшим с близких гор.
Мы наслаждались тихим утром, понемногу выгоняя остатки утренней дремоты и постепенно приводя свои организмы к экстремальному режиму разведвыхода. Все были расслаблены, но я знал, что в душе у каждого тревожно, но и каждый загоняет эту тревогу в самые глубокие подвалы подсознания. Тут еще ночью мне приснилась змея, которая пыталась меня укусить. Что это значило, черт его знает. Хотя я точно знал, что некоторые сны бывают вещими, как тогда, в детстве, когда мне приснилось, что у меня выпал зуб. А через две недели после этого умерла мама.
Фил дописал письмо, запечатал его в конверт и начал надписывать адрес.
– Слышь, Хазар, – спросил он. – Как пишется – главпочтамп или главпочтампт?
– Главпочта-мэ-тэ, – сказал я.
Подошел наш кентяра сержант Славик Духновский из второй роты и попросил закурить. Он держал в руке маленький двухкассетник «Панасоник».
– Что нового из музыки? – спросил я.
– Да вот, послушайте, новая песня «Кино», – сказал Славик и включил магнитофон.
Ритм, завораживающий ритм, потом слова: «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве…». Мы слушали завороженно, каждый думал о своем, но слова ложились точно туда, внутрь, в душу: «Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой, но высокая в небе звезда зовет меня в путь…» Музыка вроде негромкая, но разносилась далеко над плацем, над рядком штабных модулей-вагончиков, палаток, выстроенными БТР-ами и «Уралами», и за двойной ряд «колючки» вокруг нашей базы.
– Класс, – сказал Дора, и все согласились. – А кто у них поет в этой группе?
– Это Витя Цой, кореец, они из Питера все.
– А еще что есть?
Мы послушали «Звезду по имени Солнце», и слушали бы еще и еще, но тут Славика окликнул летеха с его роты и ему пришлось двигать куда-то по их ротным делам.
– Ничего, вернетесь – послушаете еще, – сказал Славик. – Удачи!
– К черту, – сказал Дора и сплюнул.
Фил только закончил надписывать адрес как пришел старшина, забрал его письмо и собрал все что было в наших карманах – документы, письма и все бумажное. Документы я отдал, а последнее письмо от Нички, которое носил в кармане на груди, заранее убрал в пачку писем, перетянутых резинкой, в прикроватную тумбочку в палатке. Кладдахское кольцо, подаренное Никой, я носил на шее, на прочной серебряной цепочке, и никогда не снимал.
– Бек, скажи, а у вас в ауле все такие здоровые? – спросил Доржик, глядя в светлеющее небо и с удовольствием затягиваясь. Снайперскую винтовку – СВД – любовно забинтованную полосками ткани, нарезанными из старого маскхалата, он положил поверх рюкзака.
– Ты меня достал, Дора, – лениво просипел Бек, искусно выпуская изо рта круглые дымные кольца, тут же разбиваемые порывами ветерка, – я живу в Гудермесе. Гудермес – это город, а не аул.
В его громадной, покрытой жестким рыжим волосом лапе, зажатая между пальцев сигарета казалась соломинкой. Свой пулемет ПК со сложенными сошками он прислонил к рюкзаку.
– А-а, – сказал Доржик. – Я думал, ты горец, бача, а ты простой равнинный чеченец.
– Чеченцы – все горцы, – назидательно сказал Бек, гася сигарету. – Гудермес, между прочим, находится в горах. А вот у вас в Калмыкии есть горы?
– Не, – сказал Доржик. – У нас только степь, бача. Но зато весной там цветут тюльпаны. Разноцветные – красные, желтые, фиолетовые... И сайгаки…
– Сайгаки – это кто? – спросил я, делая длинную затяжку и щелчком отправляя окурок в последний полет. Свою винтовку, также аккуратно обмотанную полосками камуфляжной ткани, я тоже положил поверх рюкзака, так чтобы она не касалась стволом земли.
– Ты невежа, Хазар, – сказал Доржик. – Сайгаки – это такие антилопы. Говорят, они живут в нашей степи со времен мамонтов.
– Не невежа, а невежда, черт ты нерусский, – сказал я. – Невежа – это грубый и невоспитанный человек, а разве я грубый и невоспитанный? Вот невежда – это тот, кто ни хрена не знает.
Доржик расплылся в ухмылке, отчего его узкие глаза стали еще уже, с видимым удовольствием продолжая курить.
– Эй, Фил, а ты знаешь, кто такие сайгаки? – спросил я.
Однако Фил ничего не ответил. Он уже дремал, как всегда пользуясь случаем, растянувшись на утоптанной земле плаца в обнимку с автоматом и прислонив голову к рации.
– А, наверное, красиво, – полузакрыв глаза, негромко сказал Бек. – Степь, тюльпаны и сайгаки…
– Еще как, бача… – сказал Дора, – еще как…

Из письма Ники: «… учиться здесь очень интересно. Ты не представляешь, какие у нас на потоке интересные и талантливые ребята. Говорят, что уже со второго курса кое-кого могут пригласить сниматься в каком-нибудь фильме, правда в институте это не приветствуется.
Приезжала домой на каникулы, одноклассники наши сейчас кто где – разбежались по стране, никого почти не видела. Кабанок поступил в медицинский, говорят, будет специализироваться на хирурга, смешно, да? Кабанок – и хирург. Ваня Пряхин тебе пишет? Я знаю, что он в академии МВД в Омске, Отец Онуфрий тоже служит, кажется, где-то на Севере в морской пехоте. Девчонки некоторые поступили кто в наш универ, а кто уехал.
Ну что я все о себе и о себе, как тебе служится, Веник? Ты писал, что назначен каптерщиком, ну и пусть служба скучная, зато в теплом месте. Осталось уже меньше года, я очень скучаю, целую тысячу раз, люблю тебя и жду.
Твоя Ника»
.

Такт 3. Афганец. 1995 год, лето

… дверь была чужая. Вместо нашей старой, обитой черным потертым дерматином двери с мебельными гвоздями и протянутой между ними медной проволокой, стояла другая, облицованная деревянной лакированной вагонкой. И соседская дверь была тоже другая, хотя в подъезде пахло по старому – кошками, известкой, которой белили стены выше зеленых масляных панелей, хлоркой, с которой обычно мыла пол дворничиха, варившимся у кого-то борщом, котлетами и многими другими запахами присущими месту, где давно живут люди и знакомыми мне с детства.
Я позвонил, долго никто не открывал и в сердце всколыхнулась тревога, сродни полузабытому детскому воспоминанию, когда приходишь домой и никто не открывает, словно тебя бросили и ты остался совершенно один на свете. Наконец за дверью что–то загремело, щелкнул замок, и я увидел хмурого небритого мужика в мятой белой футболке с веселенькой надписью красным «Don`t worry, be happy» на груди и в трениках с лампасами. На меня пахнуло густым сивушным духом.
– А… а где бабушка? – глупо спросил я.
– Какая еще бабушка? – переспросил мужик.
– Я здесь жил с бабушкой, – сказал я. – А вы кто такой?
– Это я кто такой? – мужик выпятил подбородок и сделал угрожающее движение вперед. – Это ты кто такой?
Я отступил на шаг и, не отводя от него глаз, медленно спустил с плеча на пол сумку с вещами. В общем-то, я не знал, что и делать, но мое простое действие, по-моему, как-то охладило его агрессивный настрой. Между тем из-за плеча мужика выглянула взлохмаченная женская голова.
– А ну вали отсюда, алкаш, а то милицию вызову, – изрекла голова, быстро обозрев меня с ног до головы.
– Я не алкаш, - сказал я, чувствуя, что начинаю постепенно закипать. – Я здесь жил раньше.
Я шагнул вперед и снял очки. Они изменились в лице.
– Слышь, парень, – сказал мужик уже совсем другим тоном. – Не знаю я никакой бабушки. А квартира моя, я ее получил по городской очереди, все законно, могу ордер на вселение показать. И вообще, давай-ка по-хорошему – иди себе дальше.
Он закрыл дверь перед моим носом и ключ дважды повернулся в замке. Я постоял немного перед закрытой дверью, потом вскинул на плечо дорожную сумку, вышел из подъезда и присел на скамейку. Скамейка была та же, выкрашенная в зеленый цвет, и была на ней среди множества других надпись, вырезанная мною собственноручно: «НИКА». Скамейку, видно, красили не один раз после этого, но глубоко вырезанные надписи все равно упрямо проступали сквозь наслоения краски. И двор, окруженный панельными пятиэтажками, был тот же, со старой деревянной беседкой посредине, где мы в детстве любили собираться по вечерам, с полуразрушенными детскими горками, качелями и турником из заржавевших труб. Возле соседней пятиэтажки стоял стол и там, будто не было этих восьми лет, также забивали козла пенсионеры. Только тополя и вязы, растущие по периметру двора, стали заметно толще и выше.
Лето было в самом разгаре, солнце уже поднялось в зенит, но на скамейке в тени большого вяза было не жарко. В листве деревьев чирикали воробьи, во дворе ни души. Я закурил и задумался. Не хотелось верить в то, что могло случиться самое плохое, но…
– Ёксель-моксель… – услышал я сбоку такой знакомый голос и резко повернулся. Ну, конечно! Николай Степаныч, мой учитель музыки и сосед по подъезду подошел незаметно и теперь стоял, разведя руки в стороны и ошеломленно разглядывая меня.
– Неужели это ты, ёксель-моксель? – сказал он. – Живой…
– Это я, Степаныч, – сказал я, поднимаясь и снимая темные очки, что носил теперь постоянно. В глазах его что-то дрогнуло, когда он увидел мое лицо без очков. Мы обнялись.
– Только не знаю, живой или нет…
– Да, ты изменился, – сказал Степаныч, – усы отпустил, волосы… Но все равно я тебя сразу узнал...
Степаныч постарел, волосы и брови стали совсем седые, на лице заметно прибавилось морщин. Он жил этажом выше, прямо над нашей квартирой. Впрочем, теперь получалось, что квартира уже не наша, а бабушка неизвестно где.
– Степаныч, а где бабушка? У нас дома какой-то мужик живет…
– Ты же с дороги, Веня, – сказал он, отводя глаза. – Пойдем-ка ко мне…
Вот у Степаныча дверь была та же, простая филенчатая, давно некрашеная. Я оставил сумку в прихожей, и мы прошли на кухню. Степаныч достал из холодильника бутылку «Столичной», банку соленых огурцов, открыл банку с килькой, нарезал сыр и колбасу. Пока он накрывал на стол, я оглядывал кухню. Ничего не изменилось за восемь лет – те же выцветшие зеленоватые обои в цветочек, кое-где начинавшие пузыриться, старый кухонный гарнитур из ДВП, покрытого шпоном под дерево, эмалированная мойка со ржавыми потеками, правда клеенка на столе была свежая, видно недавно купленная.
Степаныч налил по полной стопке.
– Ну, с приездом, Веня, – сказал он, поднимая стопку. – Очень рад, что ты живой. Ведь тебя уже все похоронили, ёксель-моксель...
Мы чокнулись и выпили. Степаныч налил еще по полной. Я ждал, и сердце мое сжималось. Степаныч достал пачку «Примы», я достал свои сигареты и предложил ему.
– Не, с фильтром не могу курить, – сказал Степаныч. – Вот рабоче-крестьянские – это другое дело…
Мы закурили, он быстро взглянул на меня и опустил взгляд.
– Веня, – наконец, сказал он. – А бабули твоей нет. Через неделю, как получили извещение, что ты пропал без вести… скоропостижно… Я и хоронил Лену Алексеевну.
Он поднялся и вышел, а я остался сидеть, чувствуя, как растет холодный ком в груди, пока не задрожали губы, и мне не пришлось прижать их ладонью. Когда Степаныч вернулся, я уже вытер слезы.
– Где похоронили?
– На Северном кладбище, рядом с твоей мамой… Давай-ка выпьем за упокой ее души…
Мы выпили не чокаясь.
– А что с квартирой? Почему там этот мужик?
– Квартира стояла пустая. А через два года, как ты пропал, городские власти через суд признали тебя, понимаешь, умершим. И квартиру передали семье очередника, он уже ее приватизировал.
– Как же так, я вот он, живой…
– Порядки такие, ёксель-моксель. И вообще… при капитализме, Веня, теперь живем. – Степаныч вздохнул. – Ну, а ты… где был-то все это время?
– Долго рассказывать, Николай Степаныч. В плен попал в самом конце войны, был в Пакистане, потом удалось бежать. Оказался в Германии, там жил вот до этого лета, пока не получилось вернуться.
– Что у тебя с лицом, Веня?
– Мина взорвалась рядом, глаза обожгло... яркий свет теперь не переношу.
– Шрамы эти, они от осколков?
– Осколком повредило нерв, теперь пол-лица парализовано.
– Да, ёксель-моксель, вижу судьба тебя крепко приложила…
Степаныч задумался, хмуря брови, потом вдруг лицо его прояснилось.
– Вень, – сказал он, прочистив горло. – Ты это, поживи пока у меня. Я ведь один, куда мне трехкомнатная квартира… И веселее будет, однако.
Я помолчал, потому что на миг словно сдавило чем-то горло.
– Спасибо, Степаныч, – только и смог выдавить я.
Он просиял, – погоди, я сейчас… – сказал с загадочным видом и вышел из кухни.
Я снова закурил и посмотрел в окно. Кухонное окно у Степаныча затенял большой тополь, отчего казалось, что за стеной дома большой сад. Через открытую форточку слышно было, как ветерок с шелестом треплет листву, и неугомонные воробьи шныряют в ветвях. «Я дома», – подумал я. – «Я дома, дома, наконец… »
– Веня, глянь-ка, – позвал Степаныч.
Я обернулся и обомлел. Он стоял в дверях и держал саксофон. Это был мой альт, профессиональный «Selmer» с корпусом и раструбом из темного нелакированного томпака и «эской» из чистого серебра, инструмент из той, другой жизни.
– Держи, – сказал Степаныч, и я бережно взял саксофон, как берут грудного ребенка.
Мундштук был надет, на инструменте ни пылинки – бери и играй. Я вопросительно взглянул на Степаныча.
– Я его сохранил, – сказал Степаныч. – Тросточку недавно поменял, попробуй… Амбушюр-то остался?
– Амбушюр? – севшим голосом произнес я забытое слово. – Да я ведь уже все забыл, Степаныч. Сколько лет не играл…
– Ничего-ничего, ты быстро вспомнишь, ёксель-моксель. А ну, попробуй…
Я помедлил, облизал губы, сложил их в нужное положение, потом поднес мундштук к губам, пальцы сами нашли нужное положение на клапанах, напряг диафрагму и выдул ноту соль –сочный хрипловатый звук заполнил маленькое пространство кухни… Я поиграл еще немного, прошелся по октаве вверх и вниз и остановился. Я не мог взять ни одной серебряной нотки, как я их называл, не то что золотой. Степаныч понимающе смотрел на меня.
– Ничего, Веня. Ты обязательно вспомнишь, обязательно…
И я действительно вспомнил, но это было позднее, немного позднее…

Такт 4. Веник. Осень 1986 г.

… вру, что Нику никто не замечал, некоторые замечали. И были они Гномы, не те – сказочные, а из группировки нашего микрорайона под таким названием. У одного было погоняло – Вареник, у другого – Кефа. У Вареника фамилия была – Вареников, а другого звали Иннокентий. Как–то пару лет назад Иннокентию выбили пару верхних резцов в драке, после чего он с полгода шепелявил, пока не вставил новые зубы. Но кличку Кефа успел за это время получить. Они учились на год старше, были самыми отпетыми школьными хулиганами и к тому же входили в группировку, потому с ними никто старался не связываться.
Я опоздал на урок физкультуры и бежал по школьному коридору к спортзалу, когда возле раздевалок услышал приглушенный вскрик. Остановился и прислушался. Из женской раздевалки слышалась какая–то возня и негромкие, но возбужденные голоса.
– Держи, держи… А–а–а, сучка, кусается!
– Ну, коза, сейчас получишь!
Звук пощечины и короткий девичий визг. И я, кажется, его узнал, и не раздумывая толкнул дверь женской раздевалки. Так и есть - Кефа держал Нику, обхватив ее сзади своими длинными граблями, а Витя Вареник стоял спереди и явно собирался сделать что–то нехорошее. Он обернулся на звук открывшейся двери.
– Тебе чего, козлик? – ласково спросил он меня.
Я увидел глаза Ники, вовсе не испуганные, как я думал, а злые, и когда Вареник повернулся ко мне, она изо всех сил пнула его по ноге. Тут уже Вареник заорал от боли и, согнувшись, схватился за больное место.
– Ты охренела? – заорал он, медленно разогнулся и замахнулся, собираясь залепить ей еще одну пощечину.
Признаюсь, что в душе я трус, и за это себя все время корю. Боюсь высоты, боюсь драк и хулиганов, боюсь собак, и много чего боюсь. Страх – он у меня как ледяной шар в районе солнечного сплетения, он сковывает мои движения, язык и чтобы преодолеть его приходится прилагать большие усилия, а еще больше усилий приходится прилагать, чтобы не показать, что я боюсь. Но в этот раз почему-то весь мой страх куда-то пропал. Я не раздумывая одним прыжком оказался на его спине, перехватывая руку, занесенную для удара. Вареник закрутился на месте, пытаясь меня сбросить, но не удержался и завалился вперед, оказавшись на четвереньках, а я на нем в позе всадника. Со стороны, наверное, смотрелось смешно, но мне было совсем не до смеха. Долго гарцевать не пришлось – я ощутил как меня хватают за шиворот, дергают назад и сразу же оглушительный удар в ухо, от которого отлетел в угол.
Кефа шагнул ко мне с явным намерением добить. Получать больше не хотелось, я успел перевернуться, подобрался и тут мне под руку попался обрезок стальной трубы, видно оставшийся после ремонта. Под первый удар ногой я подставил трубу, Кефа зарычал от боли и отступил назад, а я в это время вскочил на ноги. Вареник тоже успел подняться и теперь они уже вдвоем надвигались на меня. Терять было нечего и, махнув пару раз трубой, отчего они отпрянули, я рванул на прорыв к двери.
Но тут дверь распахнулась и в проёме появилась квадратная фигура Тимофеича – Ника успела за это время выскочить из раздевалки и сбегала в спортзал. Тимофеич был мужик крутой, бывший борец – тяжеловес, потому он с нами быстро разобрался. Вареника и Кефу повел к себе в кабинет, а нас с Никой отпустил домой.
Я знал, что на этом ничего не кончится, видел, какими взглядами проводили меня Вареник и Кефа. Но, как ни странно, чувство некоторого беспокойства быстро сменилось приподнятым настроением, потому что Ника сказала, когда мы вышли из школы:
– Спасибо, – и прыснула, взглянув на меня. – Ой, у тебя ухо стало в два раза больше.
– А у тебя щека, – сказал я, и мы расхохотались.

В субботу была школьная дискотека и, набравшись смелости, я пригласил Нику на медленный танец, что все тогда называли «танго». Хотя я знал, что настоящее танго – совсем другой танец, а то, что мы танцевали, называется блюз. Это я уже знал, потому что учился в музыкальной школе играть на саксофоне. Но неважно, какой это был танец, потому как это был единственный способ приблизиться к такому загадочному и притягательному существу, как девчонка.
Ах, эти школьные девчонки! Как описать нежный трепет юного организма при одном прикосновении к тонкой талии, переходящей в узкие, но одновременно непостижимо расширяющиеся от талии бедра. Да, бедра… В те годы мы и таких слов–то не употребляли. Танцевали, как тогда говорили, на «пионерском» расстоянии, но все равно я чувствовал близость едва начавшей оформляться груди, плоского живота, нежный запах кожи – запах молока и меда – и никаких духов не надо было. Иногда мы сталкивались коленями, и тогда словно ток пробегал между нами, а Ничка смущенно отодвигалась. И хотелось, чтобы этот блюз никогда не кончался.

Спустя два дня после случая в раздевалке, мы с Вареником дрались один на один на площадке за школьной теплицей в присутствии секундантов. Со стороны Вареника был Кефа, с моей – Ваня Пряхин. Несмотря на то, что Вареник был старше и сильнее, драка закончилась вничью. Результатом стали: разбитый нос и губы у меня, но зато очень красивый фингал под глазом у Вареника. А нас с Ничкой после этого стали называть Швабра и Веник.
Но на этом история с Вареником отнюдь не закончилась…

Такт 5. Хазар. 1988 год, осень

…на вторые сутки, после утомительного подъема вдоль русла горной речки, мы вышли на боковую морену и часа через два оказались у кромки ледника. Громадным грязно–белым языком он распластался между двумя моренами, и корень этого языка был где-то близко к перевалу, через который нам надо было перейти в другую долину и добраться до точки встречи. По леднику предстояло пройти несколько километров. От него ощутимо веяло жутким холодом, проникавшим сквозь одежду, хотя все давно уже натянули спортивные шерстяные костюмы под камуфляж, надели «горки» – теплые горные куртки и шерстяные шапки. Из–под нагромождений и наплывов льда вытекали ручьи, которые сольются потом в узкую горную речку, бегущую среди камней вниз, в долину.
Как только подошли к самой кромке ледника, Слон скомандовал:
– Привал… Можно пить, и наберите воду.
Мы вдоволь напились из фляжек, а потом Фил с Дорой спустились к ручью и снова наполнили их. В тяжелые горные ботинки–трикони с мелкими стальными шипами на подошве мы переобулись еще раньше, когда вышли на камни, а сейчас для ходьбы по льду и снегу надели поверх ботинок алюминиевые кошки с двенадцатью острыми зубцами. На альпинистские обвязки из прочных брезентовых ремней навесили карабины и сняли ледорубы, притороченные к рюкзакам. До захода солнца оставалось часа два, и нам надо было за это время подойти как можно ближе к перевалу.
В учебке мы получили неплохую альпийскую подготовку, и за время службы здесь, в Афгане, мы не раз ходили через ледники, так что техника передвижения в группе была отработана до автоматизма. На Дору навесили петлю из основной веревки с узлом на спине, все остальные пропустили веревку через карабины.
Шли молча, слышалось только тяжелое дыхание. Когда во рту пересыхало, я нагибался на ходу, зачерпывал пригоршню снега, набивал им рот, потом сплевывал талую воду.
Идти по закрытому снегом леднику на высоте больше двух километров довольно-таки тяжело из-за разреженного воздуха, да еще и при каждом шаге проваливаешься почти по колено. И тяжелее всего тому, кто идет первым, остальные идут по его следам, поэтому Доржика пускали вперед, не только как самого легкого, но и как самого выносливого. За ним, по мере возрастания веса, шли: я, с весом килограмм на пять больше Доры, потом Фил с рацией, затем лейтенант и замыкал связку, как самый тяжелый, Бек с пулеметом.
В горах погода может поменяться мгновенно. Вот только что ярко светило солнце и на небе не было ни одного облачка, как внезапно задул резкий, холодный ветер и через ближайшую вершину принес тяжелую белесую тучу, которая сначала закрыла солнце и окутала нас густым туманом, а потом пошел густой снег. Идти при такой видимости, когда через два-три метра все терялось в белесой пелене, было нельзя. Мы быстро разложили пару ковриков, уселись на них рядком и накрылись куском полиэтилена, край которого прижали снятыми рюкзаками. Скоро под пленкой стало тепло, и я задремал и приснился мне странный сон. Будто я играю на саксофоне в каком-то непонятном месте – стены облицованы белым кафелем, мимо идут люди, а рядом на небольшом стульчике сидит и наигрывает на аккордеоне Степаныч – мой сосед и учитель музыки. Сон был приятный, и я с чувством сожаления очнулся от толчка в плечо и разлепил глаза. Уже снова светило солнце и все собирались. Лейтенант сказал, глядя на часы, что мы потеряли три часа и надо спешить. И мы поспешили.
Все-таки самое опасное при ходьбе по леднику, кроме того, что можно просто улететь по склону вниз, – это скрытые под снегом трещины. Они рассекают любой горный ледник во множестве и уходят в глубину на десятки метров. Если провалишься в такую ледяную щель без страховки, почти гарантировано, что станешь трупом.
Первая трещина попалась примерно через час ходьбы – Дора, шедший передо мной метрах в шести, беззвучно ухнул вниз до подмышек, задержался растопыренными руками и остался торчать в снегу, как пробка в горлышке бутылки.
Техника преодоления трещин тоже была отработана до автоматизма. Я осторожно подошел к Доре и помог выбраться на край трещины, где мы быстро утоптали пятачок в снегу и вбили в него мой ледоруб по самую головку. Дора скинул рюкзак и винтовку и налегке, с одним ледорубом, переполз по снежному мосту на другую сторону трещины, где соорудил вторую точку страховки.
Когда я проползал мимо дыры в снегу, проделанной Доржиком, не удержался и заглянул в нее. Трещина была неширокая, метра полтора, но ледяные стенки ее уходили куда-то очень глубоко в мрачную преисподнюю. Страх высоты у меня вылетел уже давно, еще в учебке с первым прыжком с парашютом, но все равно, здесь мурашки пробежали по моей вспотевшей спине, и я на несколько мгновений задержался, представляя, как долго и нудно можно лететь вниз, пока ожидающий своей очереди Фил не осведомился, долго ли ему еще заниматься созерцанием моей задницы.
Только я собрался ему ответить, как снежный мост подо мной рухнул и я полетел в мрачную глубину. Летел я, казалось вечность, время словно остановилось, а потом резко дернула страховочная веревка и я всем весом – с винтовкой на шее, рюкзаком, ледорубом в руке плашмя и очень больно приложился к бугристой и твердой стенке трещины, потом меня перевернуло, веревка спружинила несколько раз и я повис лицом вверх. Через дыру с неровными краями в трех метрах надо мной проникал свет, и я слышал, как матерятся Фил и Дора, которым пришлось принять на себя мой вес вместе со всем снаряжением. Потом на меня упали несколько пластов снега – это они расширяли дыру до краев трещины, потом в образовавшемся проеме показался темный силуэт головы Доры.
– Хазар, ты как там?
Я повернул голову в сторону и сплюнул накопившуюся слюну.
– Нормально, – голос звучал глухо, как в склепе. – Нормально!
– Ну, давай, выбирайся, я тебя буду подтягивать. Сначала ослаблю, а ты цепляйся за стенку.
Веревка ослабла, и когда я повис параллельно стенке трещины, крикнул вверх:
– Все, хорош!
Надо было зацепиться за стенку острием ледоруба и кошками. Пару минут никак не получалось, потому что прямо передо мной торчал ледяной нарост, похожий на большой волдырь диаметром около метра. Наконец удалось, упираясь ледорубом в этот нарост, воткнуть передние, торчащие вперед зубцы кошек, в стенку трещины, и я крикнул:
– Тащи, Дора!
Веревка медленно натянулась, и теперь, опираясь на три надежных точки, я загнал клюв ледоруба в стенку трещины повыше, потом подтянулся и сделал первый шаг вверх. Через минуту я лежал на спине у края трещины, смотрел в темнеющее небо и глотал раскрытым ртом воздух. Тем временем мои товарищи перешли вдоль трещины от места моего падения метров на десять, оборудовали новые точки страховки и все благополучно перебрались. Потом Доре пришлось еще вернуться назад за рюкзаком и винтовкой.
На пути мы преодолели еще две трещины, на этот раз без приключений. На подходе к перевалу уже почти стемнело, и пришлось ночевать прямо на леднике. Как только лейтенант дал команду, через пять минут палатка уже стояла, растянутая на ледорубах по всем правилам – входом в сторону перевала, чтобы не поддувало холодным ветром со стороны долины, один слой полиэтиленовой пленки под днищем, другой внутри. Быстро выпотрошили рюкзаки, все мягкое уложили на дно палатки, а сверху этого «сена» постелили полиуретановые коврики-карематы и спальники. Оружие мы сложили в пирамиду в двух метрах от входа.
Ночью в горах юго-восточного Гиндукуша, на высоте около трех тысяч метров, при ясной погоде светят необычайно яркие звезды. Растущая луна желто-красным серпом появилась совсем низко над темнеющими громадами гор, а звезды заполнили все небо. Некоторые светили очень ярко, словно кто-то подвесил к небу голубоватые светильники, другие подсвечивали фон мелкими крапинками и сливались в туманные пятна, будто неведомый художник неравномерно покропил темный холст светящимися красками. Снежная поверхность ледника тоже отсвечивала, поэтому совсем темно не было, и можно было спокойно отойти по нужде от палатки на несколько метров в зыбких голубоватых сумерках.
Фил, чья очередь была кашеварить, раскочегарил примус, он загудел ровным голубоватым пламенем и уже таял снег в котелке, который на профессиональном языке альпинистов называется «кан», и лежали наготове рядком на снегу банки с тушенкой, пакеты с вермишелью, солью и специями. Алюминиевые миски, кружки и ложки тоже лежали наготове рядом с котелком.
Коврики мы пока постелили возле палатки, расселись и улеглись вокруг и, наконец, спокойно закурили, с наслаждением ощущая, как расслабляются гудевшие от напряжения дневного перехода мышцы.
Вода закипела, Фил надел налобный фонарик и, подсвечивая им, засыпал вермишель в котелок.
– Фил, у тебя есть плохая привычка – класть слишком много соли, – сказал я, лежа на коврике. – А тушенка и так соленая.
– Да, знаю-знаю, – буркнул Фил, помешивая поварешкой в котелке. – Не учи ученого.
– Хазар, слышь, – позвал лейтенант, лежа на спине и глядя в небо через свой девятикратный бинокль. – А вон то созвездие, недалеко от Полярной звезды, как будто буква «М»… как называется?
– Это Кассиопея, командир, – сказал я, не взглянув на звезды.
– Хазар, – сказал Дора, поворачиваясь лицом вверх, – вот ты такой умный, все знаешь, а какого хрена не поступал в институт. Сейчас бы со студенточками гулял по ночам, вместо того, чтобы бродить здесь по горам.
– Я в музучилище хочу поступать, а там отсрочки нет, – сказал я. – После дембеля обязательно поступлю. А потом, если получится, в консерваторию.
– А, ну да, ты же музыкант, – сказал Дора. – Бек, а ты не хотел поступить в институт?
– Я и поступал, – сказал Бек, лежавший до того лицом вниз, тоже поворачиваясь на спину. – В грозненский нефтяной.
– Ну и как? – с интересом спросил я.
– Все сдал, только сочинение завалил.
– А что по сочинению? – тоже с интересом спросил Дора, поворачиваясь к Беку.
– Да…, – Бек замялся, – написал там…
– Ну, чего написал? – сказал я. – Давай, не тушуйся, здесь все свои.
– Короче… Пьер Болконский написал, Андрей Безухов написал, ну, и еще там напутал, – сказал Бек.
Ржали все, включая самого Бека, и даже Фила, начавшего открывать банки с тушенкой.
– Ну не читал я эту «Войну и мир», – сказал Бек, когда все отсмеялись. – Там два во-о-от таких тома, когда их читать? Я же дзюдо занимался, мастера выполнил…
– Я читал все, – сказал я. – У нас с училкой по литературе была война, поэтому я специально, чтоб ей доказать читал все и даже больше. А на самом деле из классиков нравился только Гоголь, и то больше всего «Вечера на хуторе близ Диканьки».
– А я боксом занимался, – сказал Дора. – Мне тоже некогда было читать «Войну и мир».
Нашу беседу прервал Фил сообщением, что жрать готово и мы, быстро разобрав миски и ложки накинулись на еду. После восьмичасового перехода по горам в полной выкладке, притом, что мы ели днем только один раз всухомятку, каждый сбросил килограмма два-три веса, и его надо было восстановить. Некоторое время слышен был только стук ложек и хруст галет на крепких челюстях. Фил перед тем, как самому начать есть, набрал снега и поставил второй, меньший по размеру кан на примус для чая.
Вскоре мы опять лежали на ковриках, приятное тепло от сытного варева и чая со сгущенкой растекалось по телу, надо было укладываться спать, но требовалось выкурить еще по сигаретке.
– Дора, в охранение первый, потом Хазар, Бек, Фил, я последний. Стоим по полтора часа, подъем в семь ноль-ноль, – сказал лейтенант, перед тем как влезть в палатку. Через минуту он уже похрапывал в спальнике.
Бек повозился немного в своем личном мешке, и скоро послышался его мощный храп. Мы с Филом в отсутствие Доры прижались спинами друг к другу и затихли. Снаружи палатки слышалось поскрипывание снега под ногами Доржика и негромкое посвистывание, сырые носки, которые я положил на голый живот для просушки, какое-то время неприятно холодили, потом нагрелись и было уже все равно, и я провалился в глубокий сон без всяких сновидений.
Очнулся от того, что Дора бесцеремонно дергает за ноги. Я наощупь обулся и вылез из палатки. Дора, сообщив, что все тихо, нырнул в спальник рядом с Филом. Я взял из пирамиды, куда мы поставили оружие, свою винтовку, повесил на шею и прошелся вокруг палатки. После тепла спальника было зябко и какое-то время я ходил вокруг палатки поглядывая на звезды, потом взял бинокль командира, который он прицепил на одну из растяжек, и поводив по небу, нашел знакомую россыпь больших и малых звездочек над самым краем темной горной гряды – созвездие Волосы Вероники. Звезды, не мерцая, светили холодным ровным светом.

Из письма к Нике: «… у меня все нормально. Служба сейчас скучная и однообразная. Спим, едим, ходим в наряды, убираемся в роте. Из развлечений – кино в клубе по субботам и воскресеньям, да еще иногда отпускают в увольнение в город. Чирчик, хоть и небольшой городишко, но зато есть возможность погулять свободно, поглазеть на людей. Люди здесь простые, главным образом, конечно, узбеки, но есть и таджики и корейцы, по большей части приветливые, к солдатам относятся хорошо, иногда даже угощают в чайхане местными сладостями, хотя некоторые женщины и девушки ходят в парандже – Средняя Азия все-таки.
Рад твоим успехам в институте. Не положил ли на тебя глаз какой-нибудь молодой режиссер?
Очень скучаю, Ника, но с каждым днем приближается дембель, он неизбежен, как крах капитализма – это у нас здесь так говорят. У меня есть маленький календарь, и я каждый прошедший день зачеркиваю вечером. Зачеркнутых дней уже намного больше. С нетерпением жду встречи с тобой, любимая, целую много-много раз.
Твой Веник»
.

Такт 6. Афганец. Россия, лето, 1995 год

…Веня, подключайся, ёксель-моксель – сказал Степаныч. – Хватит сачковать.
Я стоял на своем рабочем месте в подземном переходе, в камуфляже и темными очками на глазах. Я отрастил длинные волосы – теперь никто не мог бы как в школе из-за них докопаться, усы и небольшую бородку, носил афганскую панаму, надвинутую на глаза. Костыль стоял прислоненный к стене. Конечно, я мог ходить и без костыля, но нынешнее положение обязывало. Рядом сидел на складном стульчике и негромко наигрывал на аккордеоне разные мелодии Степаныч. Перед нами лежал раскрытый футляр из–под инструмента, где поблескивала мелочь и несколько смятых бумажных купюр.
Я прислушался к музыке, настраиваясь, потом достал из футляра саксофон и повесил на шею. Степаныч играл попурри старых мелодий из французских фильмов, и я встроился со своим саксом в его мелодию.
Акустика в переходе была отличная, и как только я касался клапанов и начинал выдувать хрипловатую мелодию, всегда вспоминал, как впервые услышал саксофон вживую. Мне тогда было десять лет, родители были еще вместе, мама была еще жива и мы на летних каникулах поехали в Ленинград. В один из дней, после того, как побывали в Эрмитаже, мы пошли через Дворцовую площадь в сторону Невского проспекта. Надо было пройти через громадную арку посреди длинного здания, отгораживающего площадь с южной стороны. Старик в фетровой шляпе, из-под которой падали на плечи длинные, серебристые, как мне показалось тогда, а на самом деле седые волосы, одетый во все черное, со странной блестящей изогнутой трубой в руках, похожей на большую курительную трубку, с множеством больших и малых кнопочек и трубочек, стоял в арке у стены. Когда мы вошли, он поднес инструмент к губам и странные, дивные звуки раздались под высокими сводами. Именно тогда я услышал те самые серебряные и золотые нотки. Это я их так назвал по-детски, для себя. Потом уже, когда учился в музыкальной школе, я, конечно, узнал, что таких названий нет, но на всю жизнь для меня те нотки, которые находят отклик в моей душе остались серебряными и золотыми. И ту самую главную, единственную, я тоже прозвал про себя Золотой Ноткой.
Мы остановились, подошли поближе и долго стояли, завороженные чудесной музыкой. Старик играл с закрытыми глазами, а когда закончил, посмотрел на нас с улыбкой и слегка поклонился. Отец достал из кармана деньги и положил в раскрытый футляр от инструмента, лежавший у ног музыканта. Старик снова с достоинством поклонился и вдруг подмигнул мне. Я навсегда запомнил его улыбку и взгляд – мудрый и добрый.
Когда мы вернулись домой, я заявил родителям, что хочу учиться музыке. И все устроилось очень удачно – соседом у нас был Николай Степаныч. Он помог устроиться в музыкальную школу, где преподавал, и стал моим первым учителем, но никто тогда не мог и подумать, что мы будем когда-нибудь вот так играть и зарабатывать на жизнь вместе в подземном переходе.
Народ шел потоком после работы, некоторые останавливались, прислушивались к музыке, кое-кто бросал деньги в футляр и панаму. Подошел милицейский патруль из трех ментов. Один был с коротким автоматом АКСУ, что мне казалось совершенно диким в мирном городе. Сержант Мишаня был нам знаком, остальные двое, совсем молодые пацаны, видно были новенькими. Молодые остановились поодаль, закурили, а сержант подошел к нам. Я полез в карман и достал заранее приготовленную купюру. Степаныч сделал то же самое.
– Все нормально, Веня? – спросил он, обмениваясь со мной, а потом и со Степанычем рукопожатиями. После каждого рукопожатия он опускал руку в карман форменного бушлата.
– Согласно расписанию, – сказал я.
– Скажешь, если что не так.
– Хорошо, Мишаня.
Я вышел из перехода на улицу покурить и задумался. Днем раньше я встретился с одним старым знакомым, и эта встреча большой радости мне не принесла. Мы работали со Степанычем, когда среди наших слушателей появился крепкий, очень коротко стриженый парень, одетый в широкие клетчатые штаны и черную футболку с надписью «Metallica». Он бесцеремонно протиснулся между стоящими людьми и, не дожидаясь пока мы закончим играть, приблизился ко мне. Степаныч невозмутимо продолжал перебирать клавиши аккордеона, а я оторвался от мундштука и вопросительно повернулся к нему. Парень изображал из себя крутого – челюсти его лениво и беспрестанно двигались. На меня он не смотрел.
– Тебе чего?
– Ты Афганец? – спросил он сквозь зубы.
– Допустим.
– С тобой хотят побазарить.
– Кто?
– Выйдем на улицу, там узнаешь.
Я пожал плечами.
– Ладно, выйдем…
На улице он показал мне на приткнувшийся к тротуару черный джип «Шевроле Блейзер» с тонированными стеклами – любимый автомобиль новых русских и братков, – а сам отошел в сторону и закурил.
Уже стемнело, горели мертвенным светом фонари вдоль улиц, поток машин после часа пик схлынул – на перекрестке тревожным желтым светом мигали светофоры. Когда я подошел к машине, задняя дверь щелкнула и приоткрылась.
– Заходи-заходи, – услышал я смутно знакомый голос.
В машине было темно, но света снаружи было достаточно, чтобы я узнал его выступающий подбородок, близко посаженные маленькие глаза и толстые губы, искривленные в усмешке. Он почти не изменился, только подстрижен был по последней моде – очень коротко, и немного потолстел.
– Здорово, Веник, – сказал он и протянул руку.
Я секунду помедлил, но руку все-таки пожал.
– Ну, здорово, Вареник, – в тон ему ответил я. – Давно не виделись… И какими судьбами?
Он какое-то время молчал, задумчиво глядя на меня, мигающий свет на мгновенье выхватывал из темноты его лицо, потом оно скрывалось в тени.
– Да вот, услыхал, что ты здесь прозябаешь, и хочу тебе помочь.
– С чего это? Занимаешься благотворительностью?
– Я работаю в одной очень крутой конторе. И хочу предложить тебе работу.
– Почему ты думаешь, что я прозябаю? Мне вполне хватает на хлеб и даже с маслом.
– Ты всю жизнь собираешься стоять в переходе?
– Это философский вопрос. Ладно, что ты хочешь предложить?
– Ты же воевал?
– Ну, воевал.
– Убивал?
– Приходилось…
Он помолчал. Покопался в кармане, достал пачку сигарет, щелкнул по дну ногтем большого пальца – из пачки выскочили две сигареты, протянул мне. Я не отказался и мы закурили. Вареник приоткрыл окно и дым сизыми струйками начал вытягиваться в щель.
– Короче, работа такая… – он отвернулся, выпустил дым длинной струей в окно. – Убирать некоторых плохих людей… И за это получать очень хорошие деньги.
– А для кого они плохие – эти люди?
– Для других, только влиятельных и уважаемых людей.
Я сделал длинную затяжку, столбик пепла на кончике сигареты вырос и грозил упасть.
– Вареник, – сказал я. – На войне я убивал духов, врагов. И то вынужденно, иначе меня самого бы убили. А ты мне предлагаешь здесь своих, русских убивать…
Пепел все-таки упал с сигареты на пол, ну и черт бы с ним.
– Я понял, – сказал Вареник, опустив стекло пониже. Затянулся и отправил сигарету в темноту. – Короче, ты отказываешься…
– Ты правильно понял, – сказал я, приоткрывая дверь.
– Ну ладно, – сказал он. – Мое дело – предложить… Тады ой, только потом не пожалей.
– А чего мне жалеть, – сказал я, выходя. – Все, о чем можно было жалеть, осталось в прошлом…

Они появились через пару дней после разговора с Вареником – два парня, как две капли воды похожие на того, что позвал меня на встречу с Вареником, – коротко стриженые, плотные, в клетчатых штанах и футболках. Правда, надписи на футболках отличались: у одного на груди красовалось – «I love gays», и паренек, видимо, не представлял, что на самом деле это означает. Накачанные мышцы другого обтягивала красная майка со спартаковским ромбиком.
Мы со Степанычем наигрывали в это время популярную композицию «Lily was here» гениальных Дэйва Стюарта и Кэнди Далфер. Вокруг толпились люди, хотя час пик уже прошел. Парни вклинились в толпу, но все-таки дождались, когда стихнут гитарные риффы Степаныча и мои пассажи. Слушатели захлопали, в открытый футляр полетели монетки и бумажные купюры. Степаныч отложил гитару, взял аккордеон и пробежался по клавишам.
Аватара пользователя
WindInYourHair
 
Сообщения: 117
Зарегистрирован: Июль 8th, 2009, 5:54 pm
Число изданных книг/Жанр/Издательство: Начинающий литератор
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение Oleg Июнь 6th, 2016, 5:42 pm

Читается хорошо.
Выискивать что-то в тексте совсем не тянет.
"Всё,что было, то и будет" - царь Давид
Oleg
 
Сообщения: 1660
Зарегистрирован: Январь 29th, 2013, 7:09 pm
Откуда: Из-за бугра.
Число изданных книг/Жанр/Издательство: 2
Проза. Реал.
"Букмастер".
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение WindInYourHair Июнь 6th, 2016, 6:09 pm

Олег, спасибо, что заглянули )))
Аватара пользователя
WindInYourHair
 
Сообщения: 117
Зарегистрирован: Июль 8th, 2009, 5:54 pm
Число изданных книг/Жанр/Издательство: Начинающий литератор
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение Татьяна Ка. Июнь 8th, 2016, 11:43 am

Написано очень хорошо.
«Есть в моей книге хорошее. Кое-что слабо. Немало есть и плохого. Других книг не бывает, мой друг». Марциал
Аватара пользователя
Татьяна Ка.
 
Сообщения: 9942
Зарегистрирован: Октябрь 26th, 2006, 6:46 pm
Откуда: Москва

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение WindInYourHair Июнь 9th, 2016, 9:50 pm

Спасибо, Татьяна, ваше мнение для меня очень ценно
Аватара пользователя
WindInYourHair
 
Сообщения: 117
Зарегистрирован: Июль 8th, 2009, 5:54 pm
Число изданных книг/Жанр/Издательство: Начинающий литератор
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение просто мария Июнь 10th, 2016, 4:17 am

WindInYourHair писал(а):Я не отказался и мы закурили. Вареник приоткрыл окно и дым сизыми струйками начал вытягиваться в щель


В подобных предложениях перед "и" нужна запятая. А вообще - согласна, хорошо написано, так что и не замечаешь этих мелких огрехов.
Аватара пользователя
просто мария
Автор Экслибриса - 10 книг/Почетный гражданин форума / Модератор
 
Сообщения: 6457
Зарегистрирован: Апрель 12th, 2005, 5:56 pm

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение WindInYourHair Июнь 10th, 2016, 4:06 pm

Мария, а ваше мнение для меня особенно приятно ))). Теперь могу со спокойной душой редактировать и буду отправлять в некоторые издательства
Аватара пользователя
WindInYourHair
 
Сообщения: 117
Зарегистрирован: Июль 8th, 2009, 5:54 pm
Число изданных книг/Жанр/Издательство: Начинающий литератор
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение Oleg Июнь 11th, 2016, 3:32 am

WindInYourHair писал(а):буду отправлять в некоторые издательства

Только не спешите, летнее время - не очень благоприятный период.
"Всё,что было, то и будет" - царь Давид
Oleg
 
Сообщения: 1660
Зарегистрирован: Январь 29th, 2013, 7:09 pm
Откуда: Из-за бугра.
Число изданных книг/Жанр/Издательство: 2
Проза. Реал.
"Букмастер".
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Швабра и Веник, блюз в двенадцать тактов. Начало повести

Сообщение WindInYourHair Июнь 13th, 2016, 3:39 pm

Олег, спасибо за совет, редактировать как раз буду до осени )))
Аватара пользователя
WindInYourHair
 
Сообщения: 117
Зарегистрирован: Июль 8th, 2009, 5:54 pm
Число изданных книг/Жанр/Издательство: Начинающий литератор
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13


Вернуться в Проба Пера

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 13

cron