Но люблю я одно — невозможно
Добавлено: Февраль 11th, 2009, 1:41 pm
Но люблю я одно — невозможно.
Словно податливый воск, что в новые лепится формы,
Не пребывает одним, не имеет единого вида,
Но остается собой, — так точно душа, оставаясь
Тою же, — так я учу, — переходит в различные плоти.
Овидий «Метаморфозы»
Яркое весеннее солнце пляшет в зеленых ветвях, словно дразня, призывая поиграть в пятнашки. В этой отдаленной части парка уже нет ухоженных клумб, ровно выстриженных пирамидальных крон, нежный травяной ковер предоставлен самому себе. В душном полуденном воздухе разлито счастье пополам со светом, обретающим аромат клевера и флоксов. Тихо и только девичий смех нарушает абсолютное безмолвие. Два гарцующих скакуна, сминающих сверкающими копытами трилистники клевера и всадники вовсе не намерены скрывать свои чувства. Она весело заливается смехом, и небо опрокидывается в ее глаза цвета солнечного янтаря, поблескивающего на дне лесного ручья… Кажется, она чуть держится в седле, вот-вот упадет, но в самый последний момент удерживается и лошадь одобрительно трясет гривой и прядет ушами… Он с замиранием ловит каждое ее движение, вбирает в себя ее улыбки, искры взглядов, сохраняет в памяти все слова и шутки… Она смеется его робости, решительно хватает за рукав, призывая следовать за собой, предлагая соревнование — кто быстрее перепрыгнет через два оврага, начинающихся за изгородью. Солнце играет бликами золотой тесьмы ее амазонки, смыкаясь двумя лучами на корсаже, рыжеватые пряди, выбившиеся из тугого узла на затылке, подхватывают их и девушка кажется охваченной пламенем. Нестерпимый блеск заставляет его прикрыть глаза… Она хохочет, и, взметнув за собой пыль, пускает лошадь галопом к изгороди. Миг — и стройная всадница взлетает на недостижимую высоту… выше только солнце.. еще мгновение — и вот она уже опускается в высокую траву, алый край амазонки стелется по земле, глаза зовут, смеются… Он следует за ней, несмело… Конь чувствует его недоверие, задевает копытом за край изгороди и с трудом удерживает равновесие.
А она уже снова впереди, несется к оврагу, оставляя за собой шлейф из смеха и аромата клевера. И снова взлетает на миг в головокружительном прыжке над глубоким темным оврагом, перерезающим их путь…
Он видит, что ей не допрыгнуть до другого берега, кричит, но тут же замирает в ужасе, глядя, как конь тяжело валится на бок, подминая под себя девушку…
Он спешивается, бежит, и эти 20 ярдов кажутся ему такими долгими, ноги вязнут во влажной тине оврага…
— Лиз! Лиз…
Девушка лежит лицом вниз в неестественной позе, как-то странно вывернув руку. Шелковые волны амазонки кровавым морем разлились по траве. Он боится к ней прикоснуться и плачет, старясь не смотреть, как пурпурная вуаль пропитывается болотной грязью…
Анна устало прикрыла глаза. Один и тот же сон много лет… Минувшей ночью он повторился несколько раз, чего никогда прежде не случалось. С самого детства этот кошмар преследовал ее, как будто пытался вызвать несуществующие воспоминания.
Анна Болейн никогда не падала с лошади, во время ее конных прогулок не случалось никаких происшествий, да и сама девушка из сна была ей незнакома. Но каждый раз, вспоминая видение, Анна чувствовала какое-то смутное родство с погибшей, и это и волновало ее, и пугало. Она никогда никому не рассказывала о необычном сновидении: было бы странно делиться этим с приближенными, да они и не стремились к душевной близости с королевой — порой Анна чувствовала себя на вершине ледяной горы, обдуваемой суровым бореем. Абсолютное одиночество не искупалось сдержанным преклонением со стороны придворных, а ненависть народа к колдовскому обаянию Анны, заставившему короля забыть первую жену Екатерину Арагонскую, словно сужала привычный мир до размеров спальни. Свободы с каждым днем становилась все меньше, дни убегали тонкими ручейками песка сквозь пальцы, торопливо прощались и растворялись в прошлом.
— Ваше Величество…
Анна не откликалась.
— Ваше Величество… — уже громче и настойчивей.
— Да, Джулия, я тебя слышу.
Анна глубоко вздохнула, прогоняя обрывки сна, открыла глаза и повернулась в сторону придворной дамы, склонившейся в глубоком реверансе.
— Джулия, подними голову… Что случилось? Я же просила…
— Его Величество прислал Сеймура сказать, что он ждет… началось заседание Тайной комиссии.
Королева встала, жестом отпустила фрейлину, приводившую в порядок ее прическу, и остановилась перед Джулией. Та не сводила глаз с лица любимой королевы, и столько боли было в них, что не оставалось сомнений в искренности чувств самой преданной придворной дамы. Анна коснулась рыжеватых волос Джулии, мягким облаком окружающих ее лицо и улыбнулась:
— Только не плачь. Мы не сдаемся, мы отступаем.
— Ваше Величество, чем я могу вам помочь?
— Джулия, не в наших силах изменить судьбу. Нам остается покориться воле короля. К сожалению, те, кому я отдаю так много…
— … всего мне больше мук причиняют, — задумчиво отозвалась Джулия, разделявшая любовь королевы к греческой поэзии. — Что теперь будет с Елизаветой? Она еще так мала, и если с вами что-то случится, кто защитит принцессу? Марии уже 17, да и двор не допустит, чтобы дочь Екатерины Арагонской терпела лишения, она всеобщая любимица. А кто позаботится о Елизавете?
— Надеюсь, я сама смогу уберечь свою дочь… А если все-таки случится так, что это будет невозможно — что ж, думаю, ты не оставишь ее…
— Ваше Величество, я люблю девочку как свою и сделаю все, что смогу. Но могу я так мало…
Джулия с грустью смотрела на свою королеву. Возможно, это их последний разговор. Сегодня, через несколько часов судьба Анны Болейн будет решена окончательно. Генрих давно искал способ избавиться от супруги и загладить вину перед папой Климентием VII — властным и жестоким прелатом с глазами старой змеи. Его не могла остановить дочь, родившаяся у Анны и мирно спящая в колыбельке — совершенно здоровый ребенок, розовощекий, удивительно сочетавший в себе черты родителей. Если бы это был мальчик… Но у них родилась девочка, малютка Елизавета… Бог мой, девочка!
Анна в бессильной ярости сжала кулаки. Все последующие попытки выносить наследника закончились несчастливо, и надежд на рождение принца не осталось. А главное, не было возможности!
Королева прекрасно понимала, что у нее не так уж много времени, чтобы привязать к себе Генриха, привязать самыми дорогими и надежными узами, какие только могут быть в династическом браке — появлением наследника престола. Она собиралась сделать то, что оказалось не под силу ее предшественнице, Екатерине Арагонской, родившей королю Марию, и, в конце концов, повторила ее судьбу. Сама того не желая, надеясь на счастье, на благосклонность судьбы, на крепость чувств пылкого супруга…
Анна шла на дно, вязла в топкой трясине обстоятельств, а темные воды медленно, но неуклонно смыкались над головой. Она знала, что король не пощадит ее. Взор Генриха все чаще останавливался на бледном личике фрейлины Джейн Сеймур, заставляя сильнее биться сердца многочисленной родни счастливой избранницы. Не нужно было быть придворным астрологом, чтобы предсказать дальнейшие действия короля. Анну не сошлют, как Екатерину, от нее просто избавятся, как от надоевшей вещи, небрежным жестом отбросят в сторону, обвинив, облив грязью, растоптав…
Королева последний раз встретилась взглядом со своим отражением. Карие глаза еле сдерживали слезы. Янтарь таял на дне обычно подернутого ледком ручья.
Пора идти.
Самым тяжким оказалось пройти крестный путь — расстояние от покоев до зала, где проходило заседание Тайной комиссии. Встречные придворные едва удостаивали поклонов развенчанную королеву, шепот змеился вокруг, обретая насмешливые интонации.
Анна величаво вскинула голову и, глядя только перед собой, медленно плыла по анфиладе комнат. Больше всего она страшилась упасть: слезы застилали глаза, невозможно туго зашнурованный корсет не давал вдохнуть. Перед взором женщины уже плыли круги, неясные лица сплывались в одну, гадливо улыбающуюся маску шута, кривящую карминные губы в непристойной усмешке. Этот кошмар оборвал удар колокола, возвещавший о прибытии Ее Величества.
«Величества…», — горестно усмехнулась Анна, в одиночестве следуя по переходу, соединяющему королевские покои супругов.
Здесь было холодно и сумрачно и стук ее каблуков одиноко звучал под сводами, испуганным эхо уносясь ввысь. Темно-зеленый бархатный подол робко шуршал по каменным, неровно пригнанным плитам. Узкие зарешеченные окна скрывали все великолепие пейзажа и заставляли довольствоваться противоположной стеной замка с западной стороны и изгибом темной реки с противоположным берегом – с восточной.
Над Темзой вставало солнце, равнодушно затопляя светом угрюмый замок.
Анна любила рассветы, любила стоять на балконе спальни, наслаждаясь каждой секундой сияющей зари, вбирая по капле тонкую взвесь золотых пылинок, разлитых в воздухе, напоенном утренними ароматами прошедшего дождя и флоксов.
Но только не сегодня. Скорее по привычке, чем повинуясь внутреннему движению, касаясь холодного подоконника дрожащими пальцами, королева машинально наблюдала за кроваво-красным диском, бросающим багряные отсветы на неприветливую груду камней.
Тауэр.
Королева опустила голову, удивляясь странной игре рассветного солнца, окрасившего ее руки, унизанные кольцами, в алый цвет. Даже неверный александрит в золотом трилистнике на одном из перстней сменил свою обычно зеленоватую глубину на рубиновый блеск. Анна вздрогнула и, отпрянув от окна, поспешила к далекой двери в конце перехода, стараясь прогнать наваждение.
За поворотом начинались покои короля, и женщина почувствовала себя окончательно бесправной и бесконечно униженной. Толпящиеся у окон придворные даже не думали выразить почтение королеве, и Анна слышала в звенящей тишине лишь собственные шаги да редкие смешки. Хвала небесам, ближе к концу пути любопытствующие почти иссякли и к малому тронному залу королева подошла в полном одиночестве. Она нарочно выбрала не главный, а боковой вход, желая оказаться сразу рядом с королем, а не шествовать на глазах у всех членов Тайного совета к трону. К сожалению, не для того, чтобы занять место, принадлежащее ей по праву, а для смиренной роли просительницы у ног властителя Англии.
Анна уже коснулась позолоченной ручки двери в виде хвоста изогнувшегося дракона, как совсем рядом, чуть дальше по коридору зазвучали аккорды лютни, тронутые небрежной рукой, наигрывающей «Greensleevs», чей-то веселый смех вторил тягучим интонациям исполнителя, на ходу наполнявшего любовный текст фривольностями... У королевы задрожали руки, глаза потемнели — извращенное напоминание о былой любви Генриха словно ввергло в забытье. Стук внезапно открывшейся двери в том же коридоре вернул Анну в реальный мир: она застыла на месте, стараясь ничем не выдать свое присутствие — за затянутой гобеленом дверью находилась лестница, ведущая к потайному выходу из дворца. Два ближайших советника короля, угрожая оружием, пытались втащить в полутемный коридор высокого мужчину, по всей видимости, свидетеля обвинения.
— Что здесь происходит? — холодно поинтересовалась она, изумляясь спокойствию голоса.
— Ваше Величество, — Эдуард Сеймур склонился чуть ли не до земли, следуя полному церемониалу без всякой насмешки. — Генри Норриса приказано доставить…
Названный Норрисом повернулся к королеве, выражая свое почтение, и Анна побелев, схватилась за руку второго советника, лорда Хасси, чтобы не упасть…
Ее сон… то ясное утро и второй всадник, преданно следующий за девушкой…
И этот высокий мужчина с темной бородой, посеребренной сединой, и пронзительно серыми молодыми глазами, с нескрываемым восхищением устремленными на нее…
Тот миг, когда юная наездница взлетает над изгородью, смеясь и увлекая за собой…
И сама Анна, обожающая брать препятствия во время конных прогулок…
Не помнящий себя от горя жених, обнимающий погибшую, сжимавший в руках ее еще теплые ладони и напрасно зовущий по имени…
И неизвестный королеве господин, кажущийся давно потерянным другом…
Смеющаяся девушка с лукавым взглядом янтарно-карих глаз…
И глаза Анны, светящиеся янтарем на дне озаренного солнцем ручья…
— Сеймур, Хасси, вы свободны, — непререкаемым тоном приказала королева.
— Ваше Величество, — возразил Эдуард Сеймур, — король приказал немедленно привести Норриса…
— Я сама сейчас отправляюсь к его величеству, так что ваша помощь больше не нужна. Извольте исполнять мой приказ.
Анна сама удивилась, как покорны оказались придворные. Неужели слух о ее опале не достиг ушей ближайших советников короля?
— Вас зовут Генри Норрис? — с волнением обратилась она к спасенному.
— Да, Ваше Величество, позвольте поблагодарить Вас…
— Подождите, — нетерпеливо оборвала его Анна, жадно всматриваясь в такие знакомые и такие далекие черты. — Вы… меня совсем не помните?
— Ваше Величество, все мы знаем свою королеву…
— При чем тут королева… Но у нас мало времени, давайте к делу. Зачем вы нужны королю?
— Сеймур говорил о подозрении в государственной измене. Но где подозрение, там и обвинение, — горько усмехнулся Норрис.
— Послушайте, — торопливо шептала королева. — Я сама уже почти в Тауэре, времени мало и все, что я могу сделать — спасти вас от гнева короля. Вы готовы к бегству?
Норрис медлил.
— Иными словами, вас что-нибудь держит в Англии? Родители, семья, может быть, возлюбленная?
Последнее слово Анне далось с трудом.
— Нет, Ваше Величество, я одинок и холост. Скоро будет тридцать лет, как погибла моя невеста.
Пальцы королевы сильней сжали шелк темных рукавов:
— Вам нужно спешить. Спускайтесь по лестнице, там подземный ход. Идите все время прямо, это недолго. Он выводит к причалу, там будет стоять небольшое судно, называется «Элизабет».
Норрис вздрогнул. Анна пояснила, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце:
— Это мой корабль, он назван в честь принцессы Елизаветы. Скажите капитану Перри, что вас нужно отвезти… у вас есть где-нибудь родственники или друзья? Во Франции, Шотландии?
— Да, мой друг Филипп Меркер живет в Нанте.
— Отлично, вы отправляетесь в Нант.
— Но капитан может отказаться…
Анна быстрым движением опустила в его ладонь перстень с александритом. Камень сверкнул сиреневым холодом.
— Покажите ему это, и он отвезет вас куда угодно. Теперь нужно спешить.
— Ваше Величество, а как же вы? — оторопев, остановил ее Норрис.
— Генри, меня это уже не спасет. Скорей, и да поможет вам Бог!
Норрис приник благодарным поцелуем к ее руке. Анна чувствовала, как беспомощные слезы обжигают щеки. Ее не пугала нереальность происходящего, она поняла, что словно стоит на краю пропасти, но не отступает, а расправляет длинные белоснежные крылья и вот-вот взлетит. И полет будет долгим, мучительно прекрасным и упоительно страшным. И не имеет значения, что будет дальше — важно только то, что сейчас, в этот миг происходит с ней.
Потому что так будет всегда. Это невозможно. Но уже когда-то было, и непременно повторится вновь.
Она с нежностью коснулась его плеча, Норрис поднял голову.
— Генри… скажите, вы любили Лиз?
Он даже не удивился, откуда она может знать это имя.
Спустя тридцать лет он видел снова тот же янтарный блеск с золотыми искорками, те же глаза, словно капли смолы на дне лесного ручья солнечным утром.
*****
Ваши благодеяния я испытала на себе сполна. Я была ничто. Вы извлекли меня из ничтожества, возвели на высочайшую ступень в государстве. И теперь, когда на земле нельзя уже более возвысить меня, вы делаете меня святой.
Из письма Анны Болейн Генриху VIII Тюдору
Пронзительная сырость пробирала до костей и не давала спокойно вздохнуть — майское утро выдалось на редкость студеным, даже редкие лужицы покрылись тонким ледком, а густая трава внутреннего дворика Тауэра словно за одну ночь поседела от инея. Собравшиеся на казнь зябко дышали в кулаки. Их не согревала жалость к участи королевы или молитва за ее грешную душу, а в редких отрывистых фразах сквозили злорадство и презрение к «ведьме и шлюхе». Они с каким-то болезненным удовлетворением оглядывали деревянный помост, специально сколоченный для Болейн, гораздо более высокий, чем полагалось, чтобы происходящее было видно всем желающим. Ближе к плахе пытались придвинуться старухи знахарки, пришедшие собрать кровь после казни, не упустив ни одной капли. Их алчные руки одобрительно похлопывали по краю помоста, выбивая дьявольский ритм. Равнодушные разговоры оборвались при виде Анны, тихо бредущей к помосту.
Она сосредоточенно считала шаги, удивленно отмечая, как тает иней от прикосновений подошв туфель к траве. Отсутствующий взгляд наткнулся на эшафот, Анна подняла глаза и слегка вздрогнула, увидев темнеющую фигуру палача, стоявшего в стороне. Одна из сопровождающих королеву женщин подвела ее к ступенькам и помогла подняться. Остановившись около плахи, служанка что-то шепнула ей и отступила назад.
Анна огляделась в изумлении, словно не понимая, зачем она здесь. Некоторое время она стояла молча, к великой радости собравшихся, в голос обсуждающих несчастную женщину. Каждое слово камнем летело в сторону осужденной.
Наконец королева вздохнула и негромко произнесла несколько слов; толпа смолкла, силясь разобрать ее речь.
— Добрые христиане, я пришла сюда, чтобы умереть, ибо законом осуждена на смерть. Я никого не виню и не буду говорить что-либо о том, в чем меня обвиняют и за что приговорили к смерти, но молю Бога спасти короля и… ниспослать ему долгое царствование над вами. Не было никогда князя благороднее и милосерднее, и для меня он всегда был добрым и великодушным…
Послышался презрительный смешок, прозвучавший в абсолютной тишине как пощечина.
— А если кто-нибудь займется моим делом, я требую от них суда праведного, — вдруг почти выкрикнула Анна. — Итак, покидаю мир и всех вас и сердечно желаю, чтобы вы за меня молились. О Господи, помилуй меня, Богу предаю мою душу… — истово зашептала она под гул голосов.
Палач подошел ближе, что служило сигналом — приговоренную нужно приготовить к казни. Анна покорно позволила убрать длинные темные волосы под холщовую шапочку, завязать платком глаза и подвести к плахе. Ветер неприятно холодил обнаженную шею и королева невольно вжала голову в плечи. Кто-то из толпы заметил это движение и бросил едкую издевку.
Анна медленно опустилась на колени и склонила голову.
Острый край деревянной плахи коснулся шеи.
— Господи, я прошу тебя только об одном — позволь нам еще раз увидеться… позволь…
Генри Норрис встречал этот рассвет на борту корабля, на всех парах направлявшегося в Нант. Позади оставалась Англия, сверкающие теплым янтарем глаза королевы, знакомый запах утреннего сада.
В руке он сжимал крохотный перстенек с золотой веточкой клевера и зеленоватым камнем.
Когда сверкающий край солнечного диска расстался с морским горизонтом и стая чаек огласила тоскующими криками притихшие водные просторы, воздух словно наполнился знакомым ароматом садового клевера и флоксов.
То же утро принесло не только боль и разлуку, но и радость. В одном из домов Нанта воцарилось ликование: жена всеми уважаемого Филиппа Меркера подарила ему долгожданную дочь. После трех сыновей единственным желанием Меркера оставалось рождение маленькой наследницы. Новоиспеченный отец что-то шептал малышке, нежно поглаживая пальцем крохотную ручку в пене кружевного рукавчика. Колыбель сонно покачивалась, как привязанная лодка в маленькой бухте, куда не добираются бурные волны.
— Какие у нее глаза… У всех мальчишек серо-голубые, как у тебя, а у нее удивительные, золотые… Мари, я хочу назвать девочку Елизаветой, ей так подходит это имя… Что скажешь?
Он обернулся к жене, но та спала, утомленная родами. Волосы, в беспорядке разметавшиеся по мятой подушке, темным ореолом окружали бледное до синевы лицо.
— Значит, так и назовем, — Меркер хитро подмигнул дочери. – Вот приедет Генри, и сразу тебя окрестим, а он будет крестным.
Девочка лежала тихо, не сводя с отца больших янтарно-карих глаз.
Словно податливый воск, что в новые лепится формы,
Не пребывает одним, не имеет единого вида,
Но остается собой, — так точно душа, оставаясь
Тою же, — так я учу, — переходит в различные плоти.
Овидий «Метаморфозы»
Яркое весеннее солнце пляшет в зеленых ветвях, словно дразня, призывая поиграть в пятнашки. В этой отдаленной части парка уже нет ухоженных клумб, ровно выстриженных пирамидальных крон, нежный травяной ковер предоставлен самому себе. В душном полуденном воздухе разлито счастье пополам со светом, обретающим аромат клевера и флоксов. Тихо и только девичий смех нарушает абсолютное безмолвие. Два гарцующих скакуна, сминающих сверкающими копытами трилистники клевера и всадники вовсе не намерены скрывать свои чувства. Она весело заливается смехом, и небо опрокидывается в ее глаза цвета солнечного янтаря, поблескивающего на дне лесного ручья… Кажется, она чуть держится в седле, вот-вот упадет, но в самый последний момент удерживается и лошадь одобрительно трясет гривой и прядет ушами… Он с замиранием ловит каждое ее движение, вбирает в себя ее улыбки, искры взглядов, сохраняет в памяти все слова и шутки… Она смеется его робости, решительно хватает за рукав, призывая следовать за собой, предлагая соревнование — кто быстрее перепрыгнет через два оврага, начинающихся за изгородью. Солнце играет бликами золотой тесьмы ее амазонки, смыкаясь двумя лучами на корсаже, рыжеватые пряди, выбившиеся из тугого узла на затылке, подхватывают их и девушка кажется охваченной пламенем. Нестерпимый блеск заставляет его прикрыть глаза… Она хохочет, и, взметнув за собой пыль, пускает лошадь галопом к изгороди. Миг — и стройная всадница взлетает на недостижимую высоту… выше только солнце.. еще мгновение — и вот она уже опускается в высокую траву, алый край амазонки стелется по земле, глаза зовут, смеются… Он следует за ней, несмело… Конь чувствует его недоверие, задевает копытом за край изгороди и с трудом удерживает равновесие.
А она уже снова впереди, несется к оврагу, оставляя за собой шлейф из смеха и аромата клевера. И снова взлетает на миг в головокружительном прыжке над глубоким темным оврагом, перерезающим их путь…
Он видит, что ей не допрыгнуть до другого берега, кричит, но тут же замирает в ужасе, глядя, как конь тяжело валится на бок, подминая под себя девушку…
Он спешивается, бежит, и эти 20 ярдов кажутся ему такими долгими, ноги вязнут во влажной тине оврага…
— Лиз! Лиз…
Девушка лежит лицом вниз в неестественной позе, как-то странно вывернув руку. Шелковые волны амазонки кровавым морем разлились по траве. Он боится к ней прикоснуться и плачет, старясь не смотреть, как пурпурная вуаль пропитывается болотной грязью…
Анна устало прикрыла глаза. Один и тот же сон много лет… Минувшей ночью он повторился несколько раз, чего никогда прежде не случалось. С самого детства этот кошмар преследовал ее, как будто пытался вызвать несуществующие воспоминания.
Анна Болейн никогда не падала с лошади, во время ее конных прогулок не случалось никаких происшествий, да и сама девушка из сна была ей незнакома. Но каждый раз, вспоминая видение, Анна чувствовала какое-то смутное родство с погибшей, и это и волновало ее, и пугало. Она никогда никому не рассказывала о необычном сновидении: было бы странно делиться этим с приближенными, да они и не стремились к душевной близости с королевой — порой Анна чувствовала себя на вершине ледяной горы, обдуваемой суровым бореем. Абсолютное одиночество не искупалось сдержанным преклонением со стороны придворных, а ненависть народа к колдовскому обаянию Анны, заставившему короля забыть первую жену Екатерину Арагонскую, словно сужала привычный мир до размеров спальни. Свободы с каждым днем становилась все меньше, дни убегали тонкими ручейками песка сквозь пальцы, торопливо прощались и растворялись в прошлом.
— Ваше Величество…
Анна не откликалась.
— Ваше Величество… — уже громче и настойчивей.
— Да, Джулия, я тебя слышу.
Анна глубоко вздохнула, прогоняя обрывки сна, открыла глаза и повернулась в сторону придворной дамы, склонившейся в глубоком реверансе.
— Джулия, подними голову… Что случилось? Я же просила…
— Его Величество прислал Сеймура сказать, что он ждет… началось заседание Тайной комиссии.
Королева встала, жестом отпустила фрейлину, приводившую в порядок ее прическу, и остановилась перед Джулией. Та не сводила глаз с лица любимой королевы, и столько боли было в них, что не оставалось сомнений в искренности чувств самой преданной придворной дамы. Анна коснулась рыжеватых волос Джулии, мягким облаком окружающих ее лицо и улыбнулась:
— Только не плачь. Мы не сдаемся, мы отступаем.
— Ваше Величество, чем я могу вам помочь?
— Джулия, не в наших силах изменить судьбу. Нам остается покориться воле короля. К сожалению, те, кому я отдаю так много…
— … всего мне больше мук причиняют, — задумчиво отозвалась Джулия, разделявшая любовь королевы к греческой поэзии. — Что теперь будет с Елизаветой? Она еще так мала, и если с вами что-то случится, кто защитит принцессу? Марии уже 17, да и двор не допустит, чтобы дочь Екатерины Арагонской терпела лишения, она всеобщая любимица. А кто позаботится о Елизавете?
— Надеюсь, я сама смогу уберечь свою дочь… А если все-таки случится так, что это будет невозможно — что ж, думаю, ты не оставишь ее…
— Ваше Величество, я люблю девочку как свою и сделаю все, что смогу. Но могу я так мало…
Джулия с грустью смотрела на свою королеву. Возможно, это их последний разговор. Сегодня, через несколько часов судьба Анны Болейн будет решена окончательно. Генрих давно искал способ избавиться от супруги и загладить вину перед папой Климентием VII — властным и жестоким прелатом с глазами старой змеи. Его не могла остановить дочь, родившаяся у Анны и мирно спящая в колыбельке — совершенно здоровый ребенок, розовощекий, удивительно сочетавший в себе черты родителей. Если бы это был мальчик… Но у них родилась девочка, малютка Елизавета… Бог мой, девочка!
Анна в бессильной ярости сжала кулаки. Все последующие попытки выносить наследника закончились несчастливо, и надежд на рождение принца не осталось. А главное, не было возможности!
Королева прекрасно понимала, что у нее не так уж много времени, чтобы привязать к себе Генриха, привязать самыми дорогими и надежными узами, какие только могут быть в династическом браке — появлением наследника престола. Она собиралась сделать то, что оказалось не под силу ее предшественнице, Екатерине Арагонской, родившей королю Марию, и, в конце концов, повторила ее судьбу. Сама того не желая, надеясь на счастье, на благосклонность судьбы, на крепость чувств пылкого супруга…
Анна шла на дно, вязла в топкой трясине обстоятельств, а темные воды медленно, но неуклонно смыкались над головой. Она знала, что король не пощадит ее. Взор Генриха все чаще останавливался на бледном личике фрейлины Джейн Сеймур, заставляя сильнее биться сердца многочисленной родни счастливой избранницы. Не нужно было быть придворным астрологом, чтобы предсказать дальнейшие действия короля. Анну не сошлют, как Екатерину, от нее просто избавятся, как от надоевшей вещи, небрежным жестом отбросят в сторону, обвинив, облив грязью, растоптав…
Королева последний раз встретилась взглядом со своим отражением. Карие глаза еле сдерживали слезы. Янтарь таял на дне обычно подернутого ледком ручья.
Пора идти.
Самым тяжким оказалось пройти крестный путь — расстояние от покоев до зала, где проходило заседание Тайной комиссии. Встречные придворные едва удостаивали поклонов развенчанную королеву, шепот змеился вокруг, обретая насмешливые интонации.
Анна величаво вскинула голову и, глядя только перед собой, медленно плыла по анфиладе комнат. Больше всего она страшилась упасть: слезы застилали глаза, невозможно туго зашнурованный корсет не давал вдохнуть. Перед взором женщины уже плыли круги, неясные лица сплывались в одну, гадливо улыбающуюся маску шута, кривящую карминные губы в непристойной усмешке. Этот кошмар оборвал удар колокола, возвещавший о прибытии Ее Величества.
«Величества…», — горестно усмехнулась Анна, в одиночестве следуя по переходу, соединяющему королевские покои супругов.
Здесь было холодно и сумрачно и стук ее каблуков одиноко звучал под сводами, испуганным эхо уносясь ввысь. Темно-зеленый бархатный подол робко шуршал по каменным, неровно пригнанным плитам. Узкие зарешеченные окна скрывали все великолепие пейзажа и заставляли довольствоваться противоположной стеной замка с западной стороны и изгибом темной реки с противоположным берегом – с восточной.
Над Темзой вставало солнце, равнодушно затопляя светом угрюмый замок.
Анна любила рассветы, любила стоять на балконе спальни, наслаждаясь каждой секундой сияющей зари, вбирая по капле тонкую взвесь золотых пылинок, разлитых в воздухе, напоенном утренними ароматами прошедшего дождя и флоксов.
Но только не сегодня. Скорее по привычке, чем повинуясь внутреннему движению, касаясь холодного подоконника дрожащими пальцами, королева машинально наблюдала за кроваво-красным диском, бросающим багряные отсветы на неприветливую груду камней.
Тауэр.
Королева опустила голову, удивляясь странной игре рассветного солнца, окрасившего ее руки, унизанные кольцами, в алый цвет. Даже неверный александрит в золотом трилистнике на одном из перстней сменил свою обычно зеленоватую глубину на рубиновый блеск. Анна вздрогнула и, отпрянув от окна, поспешила к далекой двери в конце перехода, стараясь прогнать наваждение.
За поворотом начинались покои короля, и женщина почувствовала себя окончательно бесправной и бесконечно униженной. Толпящиеся у окон придворные даже не думали выразить почтение королеве, и Анна слышала в звенящей тишине лишь собственные шаги да редкие смешки. Хвала небесам, ближе к концу пути любопытствующие почти иссякли и к малому тронному залу королева подошла в полном одиночестве. Она нарочно выбрала не главный, а боковой вход, желая оказаться сразу рядом с королем, а не шествовать на глазах у всех членов Тайного совета к трону. К сожалению, не для того, чтобы занять место, принадлежащее ей по праву, а для смиренной роли просительницы у ног властителя Англии.
Анна уже коснулась позолоченной ручки двери в виде хвоста изогнувшегося дракона, как совсем рядом, чуть дальше по коридору зазвучали аккорды лютни, тронутые небрежной рукой, наигрывающей «Greensleevs», чей-то веселый смех вторил тягучим интонациям исполнителя, на ходу наполнявшего любовный текст фривольностями... У королевы задрожали руки, глаза потемнели — извращенное напоминание о былой любви Генриха словно ввергло в забытье. Стук внезапно открывшейся двери в том же коридоре вернул Анну в реальный мир: она застыла на месте, стараясь ничем не выдать свое присутствие — за затянутой гобеленом дверью находилась лестница, ведущая к потайному выходу из дворца. Два ближайших советника короля, угрожая оружием, пытались втащить в полутемный коридор высокого мужчину, по всей видимости, свидетеля обвинения.
— Что здесь происходит? — холодно поинтересовалась она, изумляясь спокойствию голоса.
— Ваше Величество, — Эдуард Сеймур склонился чуть ли не до земли, следуя полному церемониалу без всякой насмешки. — Генри Норриса приказано доставить…
Названный Норрисом повернулся к королеве, выражая свое почтение, и Анна побелев, схватилась за руку второго советника, лорда Хасси, чтобы не упасть…
Ее сон… то ясное утро и второй всадник, преданно следующий за девушкой…
И этот высокий мужчина с темной бородой, посеребренной сединой, и пронзительно серыми молодыми глазами, с нескрываемым восхищением устремленными на нее…
Тот миг, когда юная наездница взлетает над изгородью, смеясь и увлекая за собой…
И сама Анна, обожающая брать препятствия во время конных прогулок…
Не помнящий себя от горя жених, обнимающий погибшую, сжимавший в руках ее еще теплые ладони и напрасно зовущий по имени…
И неизвестный королеве господин, кажущийся давно потерянным другом…
Смеющаяся девушка с лукавым взглядом янтарно-карих глаз…
И глаза Анны, светящиеся янтарем на дне озаренного солнцем ручья…
— Сеймур, Хасси, вы свободны, — непререкаемым тоном приказала королева.
— Ваше Величество, — возразил Эдуард Сеймур, — король приказал немедленно привести Норриса…
— Я сама сейчас отправляюсь к его величеству, так что ваша помощь больше не нужна. Извольте исполнять мой приказ.
Анна сама удивилась, как покорны оказались придворные. Неужели слух о ее опале не достиг ушей ближайших советников короля?
— Вас зовут Генри Норрис? — с волнением обратилась она к спасенному.
— Да, Ваше Величество, позвольте поблагодарить Вас…
— Подождите, — нетерпеливо оборвала его Анна, жадно всматриваясь в такие знакомые и такие далекие черты. — Вы… меня совсем не помните?
— Ваше Величество, все мы знаем свою королеву…
— При чем тут королева… Но у нас мало времени, давайте к делу. Зачем вы нужны королю?
— Сеймур говорил о подозрении в государственной измене. Но где подозрение, там и обвинение, — горько усмехнулся Норрис.
— Послушайте, — торопливо шептала королева. — Я сама уже почти в Тауэре, времени мало и все, что я могу сделать — спасти вас от гнева короля. Вы готовы к бегству?
Норрис медлил.
— Иными словами, вас что-нибудь держит в Англии? Родители, семья, может быть, возлюбленная?
Последнее слово Анне далось с трудом.
— Нет, Ваше Величество, я одинок и холост. Скоро будет тридцать лет, как погибла моя невеста.
Пальцы королевы сильней сжали шелк темных рукавов:
— Вам нужно спешить. Спускайтесь по лестнице, там подземный ход. Идите все время прямо, это недолго. Он выводит к причалу, там будет стоять небольшое судно, называется «Элизабет».
Норрис вздрогнул. Анна пояснила, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце:
— Это мой корабль, он назван в честь принцессы Елизаветы. Скажите капитану Перри, что вас нужно отвезти… у вас есть где-нибудь родственники или друзья? Во Франции, Шотландии?
— Да, мой друг Филипп Меркер живет в Нанте.
— Отлично, вы отправляетесь в Нант.
— Но капитан может отказаться…
Анна быстрым движением опустила в его ладонь перстень с александритом. Камень сверкнул сиреневым холодом.
— Покажите ему это, и он отвезет вас куда угодно. Теперь нужно спешить.
— Ваше Величество, а как же вы? — оторопев, остановил ее Норрис.
— Генри, меня это уже не спасет. Скорей, и да поможет вам Бог!
Норрис приник благодарным поцелуем к ее руке. Анна чувствовала, как беспомощные слезы обжигают щеки. Ее не пугала нереальность происходящего, она поняла, что словно стоит на краю пропасти, но не отступает, а расправляет длинные белоснежные крылья и вот-вот взлетит. И полет будет долгим, мучительно прекрасным и упоительно страшным. И не имеет значения, что будет дальше — важно только то, что сейчас, в этот миг происходит с ней.
Потому что так будет всегда. Это невозможно. Но уже когда-то было, и непременно повторится вновь.
Она с нежностью коснулась его плеча, Норрис поднял голову.
— Генри… скажите, вы любили Лиз?
Он даже не удивился, откуда она может знать это имя.
Спустя тридцать лет он видел снова тот же янтарный блеск с золотыми искорками, те же глаза, словно капли смолы на дне лесного ручья солнечным утром.
*****
Ваши благодеяния я испытала на себе сполна. Я была ничто. Вы извлекли меня из ничтожества, возвели на высочайшую ступень в государстве. И теперь, когда на земле нельзя уже более возвысить меня, вы делаете меня святой.
Из письма Анны Болейн Генриху VIII Тюдору
Пронзительная сырость пробирала до костей и не давала спокойно вздохнуть — майское утро выдалось на редкость студеным, даже редкие лужицы покрылись тонким ледком, а густая трава внутреннего дворика Тауэра словно за одну ночь поседела от инея. Собравшиеся на казнь зябко дышали в кулаки. Их не согревала жалость к участи королевы или молитва за ее грешную душу, а в редких отрывистых фразах сквозили злорадство и презрение к «ведьме и шлюхе». Они с каким-то болезненным удовлетворением оглядывали деревянный помост, специально сколоченный для Болейн, гораздо более высокий, чем полагалось, чтобы происходящее было видно всем желающим. Ближе к плахе пытались придвинуться старухи знахарки, пришедшие собрать кровь после казни, не упустив ни одной капли. Их алчные руки одобрительно похлопывали по краю помоста, выбивая дьявольский ритм. Равнодушные разговоры оборвались при виде Анны, тихо бредущей к помосту.
Она сосредоточенно считала шаги, удивленно отмечая, как тает иней от прикосновений подошв туфель к траве. Отсутствующий взгляд наткнулся на эшафот, Анна подняла глаза и слегка вздрогнула, увидев темнеющую фигуру палача, стоявшего в стороне. Одна из сопровождающих королеву женщин подвела ее к ступенькам и помогла подняться. Остановившись около плахи, служанка что-то шепнула ей и отступила назад.
Анна огляделась в изумлении, словно не понимая, зачем она здесь. Некоторое время она стояла молча, к великой радости собравшихся, в голос обсуждающих несчастную женщину. Каждое слово камнем летело в сторону осужденной.
Наконец королева вздохнула и негромко произнесла несколько слов; толпа смолкла, силясь разобрать ее речь.
— Добрые христиане, я пришла сюда, чтобы умереть, ибо законом осуждена на смерть. Я никого не виню и не буду говорить что-либо о том, в чем меня обвиняют и за что приговорили к смерти, но молю Бога спасти короля и… ниспослать ему долгое царствование над вами. Не было никогда князя благороднее и милосерднее, и для меня он всегда был добрым и великодушным…
Послышался презрительный смешок, прозвучавший в абсолютной тишине как пощечина.
— А если кто-нибудь займется моим делом, я требую от них суда праведного, — вдруг почти выкрикнула Анна. — Итак, покидаю мир и всех вас и сердечно желаю, чтобы вы за меня молились. О Господи, помилуй меня, Богу предаю мою душу… — истово зашептала она под гул голосов.
Палач подошел ближе, что служило сигналом — приговоренную нужно приготовить к казни. Анна покорно позволила убрать длинные темные волосы под холщовую шапочку, завязать платком глаза и подвести к плахе. Ветер неприятно холодил обнаженную шею и королева невольно вжала голову в плечи. Кто-то из толпы заметил это движение и бросил едкую издевку.
Анна медленно опустилась на колени и склонила голову.
Острый край деревянной плахи коснулся шеи.
— Господи, я прошу тебя только об одном — позволь нам еще раз увидеться… позволь…
Генри Норрис встречал этот рассвет на борту корабля, на всех парах направлявшегося в Нант. Позади оставалась Англия, сверкающие теплым янтарем глаза королевы, знакомый запах утреннего сада.
В руке он сжимал крохотный перстенек с золотой веточкой клевера и зеленоватым камнем.
Когда сверкающий край солнечного диска расстался с морским горизонтом и стая чаек огласила тоскующими криками притихшие водные просторы, воздух словно наполнился знакомым ароматом садового клевера и флоксов.
То же утро принесло не только боль и разлуку, но и радость. В одном из домов Нанта воцарилось ликование: жена всеми уважаемого Филиппа Меркера подарила ему долгожданную дочь. После трех сыновей единственным желанием Меркера оставалось рождение маленькой наследницы. Новоиспеченный отец что-то шептал малышке, нежно поглаживая пальцем крохотную ручку в пене кружевного рукавчика. Колыбель сонно покачивалась, как привязанная лодка в маленькой бухте, куда не добираются бурные волны.
— Какие у нее глаза… У всех мальчишек серо-голубые, как у тебя, а у нее удивительные, золотые… Мари, я хочу назвать девочку Елизаветой, ей так подходит это имя… Что скажешь?
Он обернулся к жене, но та спала, утомленная родами. Волосы, в беспорядке разметавшиеся по мятой подушке, темным ореолом окружали бледное до синевы лицо.
— Значит, так и назовем, — Меркер хитро подмигнул дочери. – Вот приедет Генри, и сразу тебя окрестим, а он будет крестным.
Девочка лежала тихо, не сводя с отца больших янтарно-карих глаз.