просто мария Июнь 2nd, 2009, 7:46 pm
Вдохновение
Нет, это невозможно! За каких-то полчаса она трижды ворвалась в мою комнату. «Милый, какой ты сегодня оденешь галстук? Я хочу подобрать платье. Чтобы в тон». Слышали? Битый час корплю над главой, не идет и все. И только начинает что-то вырисовываться, как она опять…
«Милый, а на фуршете приглашенные из какой страны будут?» Да какая разница?! Но молчу, пишу, пожимаю плечами. Она склоняется ко мне, локоны щекочут шею, и шепчет: «Понимаешь, если из Японии, то лучше не использовать духи. Да и обувь другую придется одеть». Отвечаю, что из Франции. Она веселеет и ускользает за дверь.
Тишина. Какое счастье! На чем это я остановился? Ах да, мой герой ее убивает. Тьфу ты, не убивает, делает предложение. Хотя… А почему бы и нет. Вдумчиво и с особой пристрастностью разрабатываю этот сюжетный ход.
«Милый…» Только не это! Она опять здесь. «Милый, я тебя не отрываю?». Рычу что-то в ответ. Кресло подо мной резко дергается и меня разворачивает к ней. Да, это ее излюбленный прием – дернуть за подлокотник. Секунд тридцать тупо смотрю ей в лицо, не успев осознать, что это не монитор.
Наверно выгляжу я при этом не очень гостеприимно. «Милый, я…» И тут ее глаза наполняются слезами. Должен вам сказать, что у нее замечательные глаза. Огромные, выразительные, как в японском анимэ. А в дрожащем хрустале слез, они особенно прекрасны. Я загнан в угол, у меня нет иного выбора, кроме как поцелуями осушить их.
Ее веки трепещут, дыхание становится прерывистым. Кажется, у меня начинает кружиться голова. «Милый, ты дописал главу?» О, это удар ниже пейджера. Но я сопротивляюсь, пытаюсь поцелуем заставить ее замолчать, только она выскальзывает из рук и отбегает на середину комнаты, укоризненно глядя на меня.
И я в который раз удивляюсь: какая же у меня красивая жена. Как мне, нелюдимому, книжному червю, удалось приручить это создание? «Прости, я опять тебя отвлекаю». Она виновато качает головой, платиновые кудряшки пружинисто касаются изящной шеи. И я почему-то не могу отвести от них глаз. Пытаюсь ей возразить, но это на бумаге я красноречив, а перед ней теряюсь, лепечу что-то косноязычное.
Нет-нет-нет-нет, говорят ее глаза, переполненные таким вселенским раскаянием, что я просто сломлен, раздавлен ее горем. Она уходит, зябко охватив себя за плечи, а я слепо цепляясь за столешницу, поворачиваю кресло к монитору.
Мой электронный друг радостно оживает, сдергивает с личика заставку, и порывисто виляя курсором, как доверчивый щенок хвостом, озаряет меня страничкой текста. Только строчки кажутся мне ничтожными, глупыми, не заслуживающими внимания. Все пресно, плоско, не интересно.
Может поиграть? Отвлечься и в процессе, так сказать, отдыха найти рабочий настрой. Веду мышкой по иконкам игр. В эту не хочу, в эту тоже. В итоге, убеждаюсь, что ничего не хочу. Ни играть, ни писать, ни даже жить. День безвозвратно потерян. Все что я написал за сегодня никуда не годится. И я начинаю тихо ненавидеть себя.
Всплывают обидные слова, которые я загоняю в себя длинными ржавыми гвоздями, чтобы побольнее, чтобы челюсти хрустели от злости. Может быть в следующий раз я смогу набраться смелости и отвоевать себе угол в этой жизни, в котором никто меня бы не потревожил.
Послушное чудо техники на столе кажется бессмысленной кучей металла. Я смотрю на экран и начинаю придумывать способы его уничтожения. Как в замедленной съемке вижу летящие тяжелые предметы, проминающие нежную плоть матрицы, искры, треск… А не послушать ли музыку?
К моему компу пристегнута очень продвинутая стереосистема. Звук из пяти точек. И какой звук! Жму на проигрыватель. Что-то начинает греметь, прибавляю громкость и застываю с отвисшей челюстью. Рамштайн. Кто посмел? Кто посмел это сюда закачать? Лихорадочно бросаюсь вспоминать кого допускал к священному хранилищу информации. Точно. Неделю назад, соседский гений по железу Василий ставил мне второй винчестер.
Точно. Он еще сказал, что у меня клевый звучок. Ладно, снести это все напрочь и… Но странно, Рамштайн показался очень бодрящим. Кровь быстрее побежала по жилам и в голове смутно отрисовался удачный сюжетный ход. Пальцы сами собой потянулись к клавиатуре. Мои герои, до этого полусонные, картонные, заговорили вдруг ярко и смело, дерзко глядя мне в глаза.
Потрясенный, я опять прибавил громкость и со всех сторон рухнула на меня громада музыки, спрессованная в глубокий, сочный, рокочущий звук. Сюжет моего романа, обычный и, в общем-то, ничем не примечательный, словно подстегнутый звуком, вдруг развернулся передо мной как на стерео картинке, весь целиком, от начала до конца, обнажая все слабые места, лишние линии, тяжеловесные дополнения.
Это было потрясающе. Чутким хирургом рванулся я выправлять свое корявое создание, безжалостно отсекая несущественное, меняя русла аорт, заново наполняя жизнью стянутые судорогами узлы мышц. Я почти не слышал музыки, только ритм, сумасшедший, яростный ритм, которой сжигал меня изнутри. Рамштайн неистовствовал вокруг, а я словно находился внутри глубочайшей тишины, в которой каждое движение души становилось осязаемым…
«Милый…» Ее голос за спиной. Но ритм капканом держал меня, не давая сорваться, уступить ласковому вторжению. «Милый…» Я сделал вид, что не слышу, прячась за музыку, позорно забиваясь на самое дно рокочущего грохота. Рамштайн ревел в колонках. И он был великолепен.
Краем глаза я видел ее отражение в зеркале. Она замерла на пороге, как всегда невыносимо трогательная, беззащитная в своей почти детской распахнутости миру. Ее губы шевелились, но я не слышал. Я не хотел слышать. Ритм гудел во мне, а вокруг разворачивалась многомерная, объемная вселенная моего романа.
Я видел по ее лицу, что эта музыка ей не нравится. Видел, что она не решается даже переступить порог комнаты, морщась и потирая висок пальчиком. Рамштайн смог то, что мне не удавалось. Он очертил границу, которую она не смогла переступить, устрашенная неистовством музыки.
Вселенная раскручивалась вокруг меня, я чувствовал себя богом. Я был им. Я творил. Я создавал причудливые миры. Мои герои, в меру послушные, в меру непокорные, жили, выстраивая даже не сюжет, а волшебно реальную историю. И без оглядки на авторитеты, давя хрупкие рамки литературных догм, я писал, писал размашисто и свободно, забыв как мучительно порой может рождаться фраза.
До этой минуты я был уверен, что вдохновение это выдумка неудачников, что оно всего лишь труд до кровавых мозолей с добавлением крошки таланта, что оно вечное и недостижимое проклятие. Нет! Все не так. Это нечто большее, чем трудолюбие, чем жажда успеха, чем трезвый расчет, чем вера и надежда. Это как сердце пылающее, вмещающее мироздание, вырвать из груди и пусть на мгновенье, но зажечь души людей.