I
В детстве бег стрелок по кругу воспринимался как аксиома. Казалось, время потому и идёт, что они движутся.
Мне нравилось наблюдать за ходом часов. Я учился у них смирению. В самом деле, часто ли человек смотрит на часы? Порой ни разу за целый день не зацепит взглядом циферблат. А между тем скрупулёзный механизм трудолюбиво отсчитывает секунду за секундой, не зная, в какую из них его работа пригодится. Даже не интересуясь.
Став немного старше, я научился лгать. Каждый ребёнок рано или поздно осознаёт эту тёмную возможность. Тогда же мне закралась в голову мысль, что и часам вовсе не обязательно всегда показывать точное время. Им достаточно не врать, когда на них смотрят. Позже я уяснил, что механизм, работающий правильно
иногда – это сломанный механизм. Правда, такие могут долго притворяться исправными, если умело выбирают моменты для
иногда. Ещё позже мне стало понятно – с людьми всё точно так же.
II
Однажды (лет в семь или восемь) я остался дома в одиночестве. Стоял июль, было жарко и нечем заняться. Устав бродить между детской и залом, я робко тронул дверь в родительский кабинет, куда детям даже заглядывать запрещалось. Прижался ухом к матовому, поделённому рейками на квадраты дверному стеклу… нет, слух не обманывает! Из кабинета доносится еле слышный перестук секунд. Удержаться невозможно – и я, с трудом повернув тугую ручку, заглядываю в запретную комнату. Приподнявшись на носки, с замиранием сердца вижу: на внушительном столе тускло поблёскивает латунью отцовский хронометр!
Пахнет книжной пылью, немножко – утренним кофе, немножко – табаком для трубки. Стена за вычурной спинкой стула украшена портретом. На нём – кудрявый мужчина с унылым взглядом. Я уже знаю, кто это – великий учёный Гюйгенс. Отец часто приводит его в пример как «разносторонне одарённую личность, на которую не стыдно равняться».
Конечно, картина интересует меня куда меньше, чем блестящее хранилище тик-таканья. Как же до него добраться? Стол едва ли не выше моего роста! Стараюсь подтащить стул или хотя бы табурет, который служит ступенькой к книжным полкам. Но мебель упрямо цепляется ножками за неровности дощатого пола.
Что бы сделал Гюйгенс? Я насупленно смотрю на изобретателя. Интересно, в детстве он был таким же скучным, какой сейчас на портрете? И вообще, куда он так лениво показывает холёной кистью? На ручки выдвижных ящиков? Ручки же хрупкие, обломаются, вот глупый учёный. Нет, постойте, сами ящики! Точно!
Выдвинув нижний почти до конца, а средний – наполовину, я шустро залезаю по ним на столешницу. Миг – и часы в ладони! Тяжёлые, холодные, а внутри что-то быстро бьётся, словно сердечко у трёхдневного щенка: как-то раз взял такого на руки, а он очень боялся.
Я устраиваюсь на столе, свесив ноги, и восторженно рассматриваю добытое волшебство. Мама как-то учила меня, что приходит домой, когда короткая стрелка направлена вниз, длинная – вверх. Поцарапав ногтем выпуклое стекло, я понимаю, что к ним просто так не подобраться. До сопения напрягая ум, ощупываю хронометр. Помню, отец иногда крутит вот этот ребристый штырёк… или этот? Тут целых два штырька!
Первый поддаётся легко. Правда, он ничего не меняет. Покрутив ещё и ещё, я уже хочу разочарованно бросить это занятие, как вдруг в глубине часов что-то щёлкает, и начинает звучать тренькающая мелодия. Она совсем короткая, но мне кажется самой прекрасной музыкой на свете! Только вот следующие повороты штырька не включают её снова, как ни стараюсь…
Второй очень тугой. Никак не удаётся его провернуть, хотя хватаю до боли в пальцах. Приходится прибегнуть к надёжному средству: кручу хронометр, зажав штырёк зубами. Жутко мешается нос. От латуни по языку ползёт очень кислый привкус. Но разве исследователи волшебных шкатулок обращают внимание на такие досадные мелочи?
Я уже чувствую – вот-вот произойдёт нечто поистине прекрасное, часы будто напряглись, и вдруг! – выпрыгнули из моих ладоней, как живые, оставив во рту штырёк, словно волк лапу в капкане!
Они выпрыгнули и полетели вниз; я нелепо замахал руками, но поймать не удалось, наоборот – только подкинул их и толкнул прямо в стену.
Я толкнул их прямо в стену; раздался хруст. Часы упали на пол – частями. Волшебная коробочка развалилась. Осыпалось разбившееся на три части стекло. Трепеща, как крылья бабочки, опали вылетевшие стрелки.
Стало тихо. И очень страшно.
«Я сломал время!» – громыхнуло в голове. Тяжело пронеслось: «Я сломал время!». Безнадёжной жутью повеяло: «Я сломал время». Мама не вернётся. Потому что никогда не будет короткая стрелка – вниз, длинная – вверх.
Потому что я сломал время.III
Мне до сих пор иногда бывает семь или восемь, июль. Я вешаю на стену страницу из научного журнала, на которой портрет Гюйгенса. Достаю старый отцовский хронометр. Он с органическим стеклом – взамен разбитого. А ещё он не тик-такает.
Я осторожно кручу заводную головку, чтобы стрелки встали короткая – вниз, длинная – вверх. Мама почему-то не возвращается. Не возвращается мама, хоть я и ставлю стрелки на шесть. Наверное, всё-таки сломал время.
А может, сломался сам.
Иногда работаю правильно. Потом прихожу в июль и ставлю стрелки на шесть.
Сажусь к пианино и наигрываю мелодию часов. Пятнадцать нот.
Почините меня.
Пожалуйста.
Почините меня.
Пожалуйста.
Почините меня.К рассказу прилагается аудиоиллюстрация: http://pleer.net/tracks/1445936475ws